Новая фамилия не только спасала от возможного преследования за участие в антисоветском повстанческом движении. Конечно, сам Воскобойник происходил из семьи железнодорожника, следовательно, пролетария. Но документы, отнятые у рыбака, также не относили его к представителям «бывшего эксплуататорского класса». Следовательно, он имел все права, в том числе и на поступление в высшее учебное заведение, чем он успешно воспользовался. В его семье наступает период относительной стабильности. Как следует из показаний Анны Воскобойник, «в 1922 г. муж поступает в Институт народного хозяйства имени Плеханова на электро-промышленный факультет, а я продолжаю работать в Наркомземе машинисткой.
Первые годы учебы мужа, совпавшие с периодом НЭПа, проходят у мужа как бы в полном согласии с советской властью. Про себя я даже не говорю, так как у меня в тот момент ничего враждебного к советской власти не было»[229].
НЭП позволил несколько сгладить противоречия, существовавшие тогда в стране, но не решил их до конца. У советской власти были сложные отношения с интеллигенцией. В основе политики по отношению к ней лежали недоверие и всесторонний надзор.
При этом годы НЭПа можно охарактеризовать как период истории, когда большевики несколько заигрывали со своими бывшими политическими оппонентами из других социалистических партий безусловно, только с теми из них, кто готов был принять их гегемонию и вступить в ряды РКП(б). Судя по всему, сам Константин Воскобойник был не прочь вписаться в эту новую советскую систему. Необходимость «не высовываться», «не привлекать к себе внимания» сильно раздражала его, вызывала чувство дискомфорта. 10 лет достаточно большой срок. Никаких конфликтов с органами государственной власти у него за это время не было.
В конце 1920-х гг. большевики взяли курс на свертывание НЭПа. В стране шли процессы, главными фигурантами которых выступали представители интеллигенции. Наиболее крупными были дела «Промпартии», «Трудовой крестьянской партии», «Союзного бюро ЦК РСДРП (меньшевиков)». Казалось, что в этих условиях самый лучший вариант поведения затаиться, может быть даже уехать куда-нибудь подальше от столицы, где контроль со стороны органов государственной безопасности слабее, а взаимоотношения между людьми проще и патриархальнее. Однако Анна и Константин Воскобойники думают по-другому: «Бытие определяет сознание. И вот постепенно, даже незаметно для себя, в душе появляется все больше и больше чувство обиды на кого-то и за что-то. Мы живем под чужим именем, значит, под вечным страхом. Этот страх рождает чувство отчужденности, недоверия к окружающему.
По натуре и муж, и я люди очень общительные, энергичные, а муж к тому же и по развитию, и по силе воли стоял выше среднего студента. И в то же время, в силу сложившихся обстоятельств, мужу приходится все время сдерживать себя, не проявлять себя в полной мере, так как он должен быть на виду. Вот эта боязнь рождала у мужа чувство недоверия, болезненную мнительность и вызывало недовольство всем окружающим. Чем больше наполнялось сил, чем больше эти силы сдерживали, тем больше появлялось неудовлетворенности, недовольства»[230].
В этих показаниях ключевые слова: «а муж к тому же и по развитию, и по силе воли стоял выше среднего студента». Здесь присутствует не критика советских порядков, а, скорее, некий элемент потребности в лидерстве. Его явно не устраивали темпы собственного карьерного роста: «К моменту окончания вуза, работая начальником электроизмерительной мастерской в Палате мер и весов, короче говоря, к моменту весны 1931 г., эти настроения не носили характера явного недовольства советской властью, а они скорее носили характер просто неудовлетворенности жизнью и даже больше: было желание, огромное желание честно работать и работать не в половину накала, а отдать работе всего себя, весь полностью опыт, знание, всю накопленную энергию. Так работать можно было только получив вполне легальное положение»[231].
Весной 1931 г. Воскобойники пришли к решению, что так продолжаться больше не может, и в марте Константин пошел в НКВД и сообщил о себе все. Чем этот поступок объясняла его жена через четырнадцать лет? Она вспоминала: «На что мы надеялись? Первое. Мы думали, что возможно вообще все кончится благополучно: давность, прекрасные отзывы о работе, добровольное признание, а если и получили срам, то лучше отбыть раз наказание, чем мучиться так всю жизнь. Нас понять может только тот, кто пережил это.
В результате муж получил три года концлагерей. И вот теперь могу сказать с уверенностью, что это были самые спокойные годы как для меня, так и для мужа, несмотря на то, что эти годы он сидел в лагерях, а мне приходилось много работать, и к тому же мы были не вместе. Но у нас, и у того, и у другого, а у меня в особенности, была уверенность, что пройдут эти годы, и все будет по-новому, всеё будет так, как надо»[232].
Можно назвать еще одну причину этого поступка. В СССР в 1930-е гг. на страницах центральных газет рассказывалось о преступниках, которые являлись в правоохранительные органы с повинной. Утверждалось, что этих людей зачастую даже не наказывают. Известный писатель и сотрудник прокуратуры Лев Шейнин писал в газете «Известия»: «Большая часть людей, являвшихся с повинной, направлялась в разные города на работу. Московский угрозыск начал посылать на работу бывших рецидивистов.