Но, несмотря на это, и на то, что приехавший вечером доктор Б. сообщил нам о перемене правительства Лихтенштейна, мы продолжали еще всю ночь дежурить. В ближайшем лесу, в эту ночь, был укрыт специальный ударный наряд, присланный специально и секретно из лагеря, комендантом последнего, полковником Истоминым.
Доктор Б. рассказал нам подробно события этого дня в столице Лихтенштейна г. Вадуце. Оказывается весть о том, что выдают русских, разлетелась очень быстро по Лихтенштейну. В этом, конечно, помогли наши же русские, работавшие у крестьян и укрывшиеся во время попытки выдачи. Они же уже раньше соответствующе подготовили население. Когда народ узнал о происходящем в Руггеле и Гамприне, отдельные группы из разных деревень, иногда просто с полей, направились в Вадуц, где стали демонстрировать перед домом правительства. Под давлением этих народных демонстраций правительство вынуждено было отказаться от идеи насильственной выдачи, а через несколько часов вообще подало в отставку.
На следующий день действительно приехал к нам представитель нового правительства, заявивший официально, что никакой насильственной выдачи не будет.
Мы окончательно воспряли духом и, не без некоторой доли гордости, ходили победителями. И было чему гордиться: мы отстояли своего Командующего армии.
Здесь, исторической правды ради, нужно отметить некоторые обстоятельства, которые мы узнали позже.
Швейцарская армия сдержала свое слово, данное у границы во время перехода. В тот момент, когда мы находились в окружении полиции, все дороги, ведущие к селу Гамприн, были блокированы автомобилями со швейцарскими офицерами в штатском. Они были намерены не допустить вывоза генерала Хольмстона.
Кроме того, «случайно» в столице Лихтенштейна, г. Вадуце, находился американский генеральный консул из Цюриха, мистер Вууц, уже тогда хорошо знавший нашего генерала. А также «на охоту» приехал английский военный атташе, «частным» порядком сказавший шефу правительства, что он надеется, что, несмотря на пребывание в Вадуце советской репатриационной комиссии, генералу Хольмстону и его людям ничего не грозит; после этой «частной» беседы он уехал, забыв верно поохотиться.
* * *
Но недолго пришлось мне лично радоваться. Прейдя на следующий день домой к доктору Б., там меня ждал полицейский, очень любезно пригласивший меня проследовать с ним вместе в управление полиции, для выяснения моих документов. В управлении полиции меня не менее любезно пригласили обождать «выяснения», в находящейся в том же здании тюрьме.
Таким образом, я «сел», но, как на месте выяснилось я был не один. Оказывается, по требованию советской репатриационной комиссии, были «изолированы» 9 человек, зачинщиков беспорядков, направленных против комиссии.
Я попал в камеру одиночку, другие по двое и по трое. Тюрьма оказалась «по всем правилам», в три этажа, с электрическим током в решетках и в стальных плитах перед дверью. Окна высоко, так что выглянуть нельзя. Мы, «политические», заняли весь нижний этаж, наверху уголовные. Отношение такое же. В день, если надзиратель соизволит, выводили на полчаса на прогулку в небольшой тюремный двор. Это была наша радость. На дворе мы пели песни, нам отвечали наши же ребята, из недалеко расположенного лагеря. Это была вся наша связь с внешним миром. По песням мы знали настроение в лагере, а лагерные знали, что мы еще живы.
Нас мучила неизвестность нашей судьбы. Раз как-то надзиратель сообщил, что прилетел советский самолет, в котором нас увезут. Мы объявили голодовку. Прибывший начальник полиции заверил, что ничего подобного не случится. Но мы на всякий случай решили на ночь баррикадироваться. Снимали с окна железную раму, упирали ее в кровать и дверь. Было холодно в камере, но зато надежно. Действительно, однажды ночью в тюрьму прибыли советчики и пытались с нами якобы говорить. Но проникнуть в камеры не смогли.
Печально кончился случай двоих из нас. Нас все время советчики вызывали на допрос. Мы отказывались ходить, и так и не ходили. Однажды вызвали молодого военного врача, старшего лейтенанта медицинской службы В.[941] Он отказался. Тогда ему прислали записку, после которой он пошел на допрос. Вернувшись, он попытался отравиться, приняв спрятанные у него сонные пилюли в большом количестве. Его мы едва спасли. На следующий день он согласился на возврат. Перед этим он успел сказать нам, что ему сообщили точно адрес матери и сестры и пригрозили, что если он не вернется, то они пострадают. Подобный же случай произошел (но без отравления) с его другом, товарищем по камере, лейтенантом К.[942] Этот случай нас всех потряс до глубины, но сделать мы ничего не могли.
Печально кончился случай двоих из нас. Нас все время советчики вызывали на допрос. Мы отказывались ходить, и так и не ходили. Однажды вызвали молодого военного врача, старшего лейтенанта медицинской службы В.[941] Он отказался. Тогда ему прислали записку, после которой он пошел на допрос. Вернувшись, он попытался отравиться, приняв спрятанные у него сонные пилюли в большом количестве. Его мы едва спасли. На следующий день он согласился на возврат. Перед этим он успел сказать нам, что ему сообщили точно адрес матери и сестры и пригрозили, что если он не вернется, то они пострадают. Подобный же случай произошел (но без отравления) с его другом, товарищем по камере, лейтенантом К.[942] Этот случай нас всех потряс до глубины, но сделать мы ничего не могли.