Обо всем этом я ставлю в известность мюнхенскую полицию, чтобы она могла ориентироваться на случай, если и в ряды местных русских кто-то внедрился. Это письмо также является дополнением к моему письму на имя мюнхенского полицай-президента от 30 марта с.г., копию которого я передал Вам при первом визите.
Моя просьба к Вашему ведомству заключается в том, что на случай, если выяснится, что мои письма цензурируются вовсе не немецкими ведомствами, а некими темными силами, Вы были бы так любезны известить меня об этом, чтобы я сам мог принять ответные меры.
Так как возможно, что просмотр писем, а также исчезновение некоторых, происходит не здесь, а в Берлине, я направляю копию этого письма и в берлинский полицай-президиум.
Как активно работают против меня русские антантолюбивые группы, показывает множество фактов, которые я здесь не привожу, чтобы не злоупотреблять терпением официальных ведомств. Я мог бы лишь добавить, что известие о моем аресте разошлось по всем странам, где живут русские эмигранты. Я получил известия об этом из Болгарии, Румынии, Чехии.
Прошу извинить покорно, что отвлекаю внимание официальных ведомств своими личными делами.
Остаюсь,
с совершенным почтением.
Перед отправкой этого письма я получил известие из канцелярии моего шефа, что и туда (он живет на юге Франции) дошло известие о моем аресте.
Немецкий язык, машинопись.
«Месяц в Германской Армии»
Из воспоминаний Д.И. Ходнева Вступительная статья, публикация и комментарии Олега Бэйды
Несмотря на столетие трагических событий, ставших определяющими для всего русского XX века, в популярной памяти история русской эмиграции нередко низводится до банального факта поражения в Гражданской войне. Упрощенное понимание таково: «золотопогонники» уперлись в тупик собственного выбора, и, работая таксистами или метрдотелями где-то в Париже или Берлине, лишились смысла жизни, а затем постепенно вымерли.
Реальность истории на поверку оказывается сложнее. Да, белые действительно «уперлись», и военная эмиграция стала наиболее собранной и организованной силой, флагом и ядром этого «другого мира». Изгнание не воспринималось вечным, и из года в год предрекался скорый крах рабоче-крестьянской власти, неизбежный, как и следующее за ним возвращение. В наиболее радикальной форме эти чувства проявились в годы Второй мировой войны. Периодически появляющиеся в исторической литературе суждения об эмигрантах в 19391945 гг. как в основном «оборонцах» т. е. людях, выступающих против иностранной агрессии в отношении СССР, анти-интервенционистах не имеют под собой документальной основы. Напротив: Русский общевоинский союз (РОВС), иные военизированные организации, а также частные лица предприняли относительно скоординированные попытки принять участие в новом мировом конфликте, но вовсе не на стороне блока Союзников[802].
Реальность истории на поверку оказывается сложнее. Да, белые действительно «уперлись», и военная эмиграция стала наиболее собранной и организованной силой, флагом и ядром этого «другого мира». Изгнание не воспринималось вечным, и из года в год предрекался скорый крах рабоче-крестьянской власти, неизбежный, как и следующее за ним возвращение. В наиболее радикальной форме эти чувства проявились в годы Второй мировой войны. Периодически появляющиеся в исторической литературе суждения об эмигрантах в 19391945 гг. как в основном «оборонцах» т. е. людях, выступающих против иностранной агрессии в отношении СССР, анти-интервенционистах не имеют под собой документальной основы. Напротив: Русский общевоинский союз (РОВС), иные военизированные организации, а также частные лица предприняли относительно скоординированные попытки принять участие в новом мировом конфликте, но вовсе не на стороне блока Союзников[802].
Разумеется, следуют два вопроса: чего хотели эти люди, и что же ими двигало? Когерентного понимания того, какой же должна быть «будущая Россия», у военных эмигрантов, имевших богатую палитру политических убеждений, не было. Единственная попытка сформулировать политическую линию, известная как «кредо РОВС», была предпринята в начале 1934 г., однако и она оказалась столь же неконкретна в изложении желаемого образа будущего[803]. Как и в 19171920 гг., белые стояли на позиции «армия вне политики» и держались за принцип «непредрешения». Из-за этого им трудно было соперничать с более последовательными и радикальными идеологиями того времени, будь то справа или слева. Хотя внешне непредрешение может выглядеть недальновидным, по сути, только подобное отсутствие предопределенности как в годы Гражданской войны, так и в последующий период пребывания за пределами бывшей Российской Империи было единственным компромиссом, к которому могли прийти разнящиеся политически фракции бойцов антибольшевистского сопротивления.
Белое движение было ничем иным как реактивным анти-большевизмом, феноменом, возникшим лишь как вооруженный ответ на (удавшуюся) попытку насильственной перекройки старого государства и образа жизни. «Белая идея», которую старались облечь в слова мыслители уже в изгнании, в своей сути также была реактивной. Пол Робинсон метко сравнивал чинов РОВС с солдатами немецких фрайкоров (добровольческих корпусов, выступавших против «красной угрозы»). Как и русские белые, фрайкоровцы, понимавшие себя только через призму неоконченной ими войны, не породили никакой законченной идеологической доктрины, хотя и были немецкими ультранационалистами. Как и русские белые, немецкие ветераны жили в мире отрицаемого ими поражения и не знали другой «правды жизни», кроме борьбы, питавших их уз окопного товарищества и «активизма», венчаемого широко понимаемым грядущим «духовным возрождением»[804].