Революционное дуновение, даже не сама революция, заставило всех гнуться в желаемом направлении. Какой-то заколдованный круг, насыщенный одними рабскими душами! О, как прав был бессмертный Чехов, аттестуя русскую интеллигенцию как бессильно-жалкую обывательщину с тряпичной душой!
Великие князья
Фронт тем временем еще стойко держался, там кровь еще лилась «за царя и отечество», и негодующее голоса по поводу «ненадежного тыла» еще не раздавались во всеуслышание.
На Кавказе фронтовые успехи были значительны. Но что значили они по сравнению с неблагополучием Петрограда, где престиж великого князя Николая Николаевича как воина и патриота всячески умалялся и дискредитировался?
Мне случилось быть в Тифлисе, когда туда пришла весть о взятии Саракомыша. Надо было видеть, какое искреннее ликование, какой энтузиазм овладел разношерстной и разноплеменной толпой при появлении на улицах Тифлиса пришедшегося по вкусу разношерстному населению Кавказа, видного, геройски внушительного царского наместника.
Это был единственный великий князь, который в течение войны имел престиж и власть, но и его, как губкой, стерло из народного сознания, как только царскосельские власти разжаловали его как Верховного Главнокомандующего.
С остальными великими князьями, а их у нас всегда было множество, никто не считался. В либеральных кругах, правда, выделяли Николая Михайловича как автора исторических монографий и молодого красавца Дмитрия Павловича как «неглупого». Остальные великие князья дальше будуаров и уборных балерин и танцовщиц никуда не заглядывали и проводили время среди собутыльников, разнослойных прихлебателей и поклонников отечественной хореографии.
Андрей Владимирович, пока он проходил свой курс в Военно-юридической академии, интересовался уголовными процессами. Он присутствовал и на процессе Гершуни, и на процессе Сазонова. По поводу этих процессов мне, при случайной с ним встрече, пришлось перекинуться несколькими словами, так как он интересовался знать, имеются ли в печати эти мои речи, которые он прослушал. Помню его характерную и чуть ли не единственную фразу, которою он обмолвился по поводу подсудимых.
Знаете ли, когда читаешь о процессе и слушаешь его, получается совсем другое Вот эти Ваши два революционера, их начинаешь понимать Когда Вы говорили в их защиту, я понимал, что это не злодеи, а подневольные служители охватившей их идеи
Тирада, несмотря на ее отрывочную туманность, свидетельствовала, во всяком случае, о проблесках вдумчивости.
Знавшие его ближе утверждали, что он подает надежды не быть похожим на остальных великих князей. Но, по примеру всех царственных Романовых, женское влияние всецело овладело и этим, подававшим некоторые надежды молодым человеком, и он ничем не проявил себя.
С другим великим князем, именно Николаем Михайловичем, мне случайно выпала более продолжительная беседа. Однажды, живя летом в Царском Селе, я ехал по железной дороге с поездом, где ехало не много народа. В отделении первого класса я был один. Вошел какой-то свитский генерал, я принял его за генерала Безобразова, с которым лично знаком не был. Генерал сел прямо против меня, спросил, можно ли открыть окно, я, разумеется, согласился. С этого началась наша беседа, не прекращавшаяся затем вплоть до Петрограда.
Из слов генерала я понял, что он знает, с кем, в моем лице, имеет дело. Между прочим, он спросил меня: почему я не в Государственной думе, причем весьма лестно оттенил, насколько он считал бы полезным, мое участие в политической жизни.
Я возразил, что в такую переходную минуту государственного режима я был бы там лишним. Моим моральным принципам претят бесцельно мутить и без того взбаламученную общественную совесть. Для правильной же парламентской плодотворной работы, или хотя бы совещательной с монархом, время, по-видимому, не настало и не скоро еще настанет. Притом же я не партийный человек, ни к одной из существующих политических партий я бы, по совести, не мог пристать; в качестве же «дикого» был бы слишком бесплодно одинок, в той партийной сумятице и в том вихре заведомо несбыточных обещаний, которыми щеголяет каждая партия, мутя народное сознание. В идее я даже скорее поклонник самодержавия. Царь сам должен идти впереди всех действительно назревших нужд народных. На месте царя я бы немедленно дал аграрную широкую реформу, автономию окраин; урегулирование рабочего и еврейского вопросов, я бы выхватил из рук не только наших политиканов, но и самих революционеров, и народ боготворил бы царя.
На это генерал живо мне возразил: «Да, но для такого смелого шага нужен был бы Петр Великий, только при его энергии нечто подобное могло бы осуществиться. Ну, а у нас же ведь не Петр Великий!..»
Последние, как мне показалось, иронически недоговоренные слова меня покоробили своею откровенностью в устах свитского генерала. Я пристально посмотрел на него. Он продолжал: «Цари низведены теперь на положение статистов, они призваны царствовать, но не управлять»
Я согласился с ним, что современное положение царей незавидно.
Несколько минут спустя, когда мы заговорили о минувшей Японской войне, я спросил его: