В Копенгагене эти господа чуть не открыто торговали изменой России в пользу врагов. Посольство наше здесь очень ответственное, как граничащее непосредственно с воюющей с нами Германией, было до жалости или мало осведомлено, или слепо. Мимо его рук проскользнуло в Pocсию множество революционных посланцев в интересах Германии. В свое время еще в сентябре 1915 г. об этом доводилось до сведения кого следует, но еще в 1917 г., когда я уже после революции попал в Копенгаген, мне жаловались, что ничего не было в свое время сделано для обнаружения и пресечения свободного доступа множества подозрительных лиц в Pocсию. В российской бюрократии германофилами и поклонниками Вильгельма II можно было хоть пруд прудить, и никто не подумал прежде всего расчистить это гнилое болото.
С удалением великого князя Николая Николаевича от главнокомандования все это смелее подняло голову и готово было лучше сосчитаться с русской революцией, нежели дождаться поражения Вильгельма II и абсолютизма.
Время, выбранное для революционного выступления, было таково, что всякие подозрения возникают невольно. В самом начале войны еще в августе 1914 г., когда меня с моей семьей застигла война в Германии (в Гамбурге), в немецких газетах уже появлялись известия о революции в России. Рисовали именно ту картину, которая наступила лишь в феврале 1917 г.: Финляндия объявила себя независимой, Кавказ передается туркам, всюду пожары, волнения и революционные эксцессы. Это писалось в то время, когда я, вернувшись после долгих мытарств в Pocсию, в конце сентября 1914 г., как раз убедился в противном: в России все обстояло благополучно, мобилизация прошла блистательно, войска дрались с полной энергией, царь, как никогда, был популярен и мог показываться свободно на улицах Петрограда.
Если затем совершилось именно то, чем с самого начала войны галлюцинировали противники, совершенно ясно, что они этого старательно желали, что это именно входило в их расчеты, как орудие поражения сильного врага на востоке, чтобы развязать себе руки на западе. Но раз противники считали надежным шансом на победу именно революцию в России, ясно, что не только платонически лелеяли они мысль о ней, но планомерно действовали, дабы их заветная мечта осуществилась. По части организации всевозможных средств ослабления противника они всегда были великие мастера, не жалея для этого материальных средств, с моральными же запретами они не считались.
Для меня несомненно, что «Великая русская революция» вытекла не из недр российских, а совершилась на вражеские авансы, не в русских интересах.
Безумец Протопопов воображал, что, пока он «у власти», справиться с революцией будет детской игрой, и обнадеживал вся и всех.
А Государственная дума тем временем успешно революционизировалась Керенским, Чхеидзе и другими апостолами светлого будущего России, а шептун Гучков шептал на всех перекрестках о близком наступлении «ultimo» для абсолютизма, и даже сам Пуришкевич, перестав кричать в Думе петухом, замышлял уже нечто молниеносно-спасительное вроде убийства Распутина.
Что касается до еврейской интеллигенции, то национальная задача еврейского равноправия влекла их естественно туда, откуда это равноправие могло прийти немедленно. На это они готовы были широко раскошелиться, раз сила денег, нажитых в России, давала им эту возможность. Очень грустно, что это равноправие не было дано раньше: революция имела бы гораздо меньше шансов на успех и не разразилась бы вовсе во время войны.
Опьянелого Ноя в свое время только один из его трех сыновей, именно средний, Хам, выставил на позорище и посмеяние, мы же в радикальном стремительном рвении все поголовно превращались в хамов, ежеминутно, ежесекундно выставляя родину-мать на позорище и поругание. Это вполне доказала и последняя война. Что бы мы ни изобретали для дискредитирования нашего последнего «тирана», не династически-личные интересы ввергли Pocсию в войну, которая, если бы она окончилась торжеством для Pocсии, неминуемо повлекла бы за собою приобщение ее к лику свободных наций вполне мирным путем.
Если бы у «тирана» были помыслы только о себе и о своем троне, он стал бы естественным союзником Вильгельма. Пусть немецкое засилье задушило бы Pocсию, он все же царствовал бы и лично пользовался всеми благами фиктивного самодержца. А что, Германия в союзе с Poccией задушила бы в первые же месяцы Францию, пока еще ни Англия, ни Италия не могли прийти ей на помощь, это более чем ясно. И война была бы закончена. Участие Pocсии в войне не было актом династических замыслов, а было делом Pocсии и во имя блага Pocсии же. Казалось бы, что поэтому война эта не могла не быть глубоко популярна именно для интеллигентной России. Но только на первых порах эта популярность всколыхнула и не столько нашу интеллигенцию, сколько массу, живущую не рассуждениями, а чутьем и инстинктом.
Династия бросила в бой в первую же голову единственный надежный свой оплот гвардию, которая своим наступлением в Восточной Пруссии спасла Париж и с ним и Францию, но навсегда была утрачена как защита трона и самодержавия. Казалось бы, при таких условиях, при самом малейшем искреннем патриотическом чутье можно было все претерпеть до конца войны, тем более что худо ли, хорошо она клонилась к победе, несмотря на все наши недочеты, несмотря на наши отступления, после блестящих наступлений. Мнение всех союзных военных авторитетов теперь единогласно, что только русская революция затянула войну и что она была бы победоносно закончена уже к лету 1917 г.