До чего натиск печатный и словесный сбивал в то время с толку людей, по-видимому, даже установившихся в своих политических (если только таковые у них были) взглядах, можно отчасти судить по следующему примеру.
Ф. H. Плевако, прославленный московский оратор, попал во Вторую Думу. Любитель русской (даже славянской) старины и церковности, казалось бы, имел же свои, хотя бы бытовые, если не устои, то вкусы.
Во время думской сессии он жил в Петербурге и бывал у меня. Однажды с очень озабоченным видом он ходил у меня по кабинету и о чем-то раздумывал. Я его спросил, что его так заботит. Он признался, что обдумывает форму ограничения царского титула. Известная думская партия желает внести предложение о видоизменении царского титула, чтобы подчеркнуть, что он уже не абсолютный русский царь Божией Милостью, а ограниченный монарх.
Я широко, вопросительно открыл на него глаза. Он показался мне и очень постаревшим, и как бы уже утратившим всю свежесть своего если не ума, то талантливости и чутья.
«Что Вы на меня так смотрите? Вот придумайте, как это надо урезать»
«Я бы, наоборот, прибавил бы что-нибудь к прежнему титулу в ознаменование дарованной конституции, ответил я. И царю было бы лестно, и цель была бы достигнута».
Но Ф.H., уже достаточно навинченный, не хотел понять: «Тогда уцелеет самодержец». «И чудесно, на бумаге пусть себе уцелевает, архивная справка ничему мешать не должна, важно фактическое содержание в объеме власти. Чем меньше даете власти, тем пышнее, усерднее возвеличивайте титул монарха, а не поступайте наоборот. Титул монарха любой страны должен быть квинтэссенцией его послужного списка, не только в настоящем, но и в прошлом И отставного генерала Вы называете превосходительством, а ведь все его генеральство только в том, что он в казначейство за пенсией для моциона пешком ходит».
Ф.Н. задумался, но вскоре оживился: «Пожалуй, Вы правы Дело не в титуле!»
Как решился вопрос об ограничении царского титула в думской партии, не знаю, вернее, не помню, но недоставало бы только, чтобы из-за этого была разогнана Вторая Дума. Если так, туда ей и дорога
Действовавшая в годы войны с Германией Четвертая Дума вначале не поддавалась явно революционному настроению, но стенобитно, по раз налаженному методу, била все в одну и ту же точку дискредитирования власти.
«Приличные» министры (вроде Трепова, Игнатьева) не выдерживали пробы ни в Царском, ни в Думе. Не успев прикоснуться к власти, они уже ее утрачивали. В сущности, царила уже глухая анархия. Каждый случайный у власти тянул в свою сторону и тут же шлепался при малейшей натуге.
Революционные элементы всюду закопошились. «Тыловые воины» в разных организациях, «усталые от монотонной войны», почуяли приближение момента, когда они понадобятся для более активных выступлений.
Еврейский вопрос, особенно ввиду начавшихся нередко своекорыстных облав на «пораженцев» и «хищников тыла», принял характер весьма острый, отчасти властный, благодаря денежному могуществу затронутых лиц.
Физиономия Государственной думы с каждым днем, почти с каждым часом меняла свое выражение. Родичев, Маклаков и сам Милюков не оставались более единственными «властителями» ее заветных дум. Пуришкевич перестал балагурить, а там и вовсе скрылся на фронт в качестве заведующего санитарным отрядом, проявив на этом поприще массу доброй воли и энергии.
На «боевых заседаниях» Думы, а они теперь почти сплошь стали «боевыми», первыми запевалами уже являлись такие левые, как Чхеидзе, Церетели и, конечно, Керенский, который ранее и в качестве думского оратора имел лишь посредственный успех.
Интеллигенция
В подготовке «Великой революции» 1917 года участвовали, несомненно, не одни революционные элементы, которым она снилась как источник свободы, медовых рек и кисельных берегов и которые считали период войны единственно подходящим для ее успеха. Кроме них, едва ли не видели в революции спасения, с совершенно иной точки зрения, все реакционеры, германофилы и изнервничавшееся, интеллигентное еврейство, желавшее, наконец, стряхнуть с себя ярмо неравноправия.
Конечно, ни одна из этих трех групп не желала и не хотела революции в том виде, как она, в конце концов, разыгралась. Сторонники самодержавия, т. е. безответственной власти, вроде Штюрмера, Щегловитова и всех их присных ждали революции как законного повода для прекращения войны, в надежде на подавление ее одновременно с победой Германии, поражение которой в их глазах было бы поражением абсолютизма. В силу этого германофильство царило во всех ближайших к престолу сферах (не говорю уже о Распутине), и несчастному Николаю II, безвольному, но честному, приходилось барахтаться в этой удушливой атмосфере ежеминутно, ежесекундно. По свидетельству всех союзных послов и военных агентов, его одного нельзя было заподозрить в эти трудные моменты в двойной игре; он до конца хотел остаться верным союзникам. За одну эту черту его мученической лояльности да простится ему многое и да воскреснет его образ чистым в людских сердцах.
На протяжении почти всей войны через Копенгаген и Швецию шныряли вражеские агенты в Pocсию и обратно. Они свили гнезда шпионажа и в Копенгагене, и в Стокгольме.