Благодаря такому положению вещей и при расплывчатой мягкотелости русского народа замкнутая сплоченность еврейства в России являлась могучею силою. Сила эта, именно ввиду ее юридического бесправия, не могла вылиться иначе, как в силу революционную, разлагающую нашу государственность.
Еврейство вообще наклонно быть ржавчиной всякой государственности. Оно незримо, но неустанно разлагает ее. Не имея собственного государства (территории, в этом смысла «отечества»), каждому еврею естественно более улыбается быть «гражданином мирa», нежели смиренным подданным той или иной державы. А быть подданным государства, где явно афишировалось (как в России) его бесправие и практиковался унизительный процентный учет даже на образованность, явно невыносимо.
Русское еврейство естественно стремилось всеми средствами и усилиями сбросить с себя ярмо юридического рабства. Теперь сами евреи не скрывают своего широкого участия в деле подготовки нашей «великой» революции.
Одного, искусственно, щегловитовским правосудием созданного процесса злополучного Бейлиса (не говоря уже о предыдущих погромах), которым близорукая власть имела в виду «доконать» все еврейство, было через меру достаточно для революционного возбуждения русского еврейства.
Если пророчество Достоевского сбылось и евреи «погубили Pocсию», то остается самим русским учесть этот жестокий урок истории и попробовать воскресить ее. Одной юридической жестокости и нравственной общественной дряблости для бытия государства, очевидно, недостаточно.
Когда после мотивированного оставления адвокатами гражданских истцов процесса в Кишиневе, ввиду отказа Судебной палаты направить дело к доследованию, я возвратился в Петербург, меня посетили многие представители еврейского общества, в том числе Винавер, Слиозберг и др. Они торжественно выразили мне благодарность за речь, произнесенную мною в заседании Судебной палаты в Кишиневе, в которой я откровенно мотивировал наш уход.
Еврейский Кишиневский погром был, вне всякого сомнения, создан местными темными провокационными силами, с ведома и благословения самого Плеве. Это входило в его политическую программу. Все поведение полиции и местных властей ярко об этом свидетельствовало.
Посетил меня также от имени редакции журнала «Русское богатство» и В. Г. Короленко, с которым с процесса Мультинских вотяков мы были большими приятелями. Он был высокого мнения о моих заслугах в этом процессе, который он принял близко к сердцу и в котором рядом со мною был в числе защитников. Короленко предложил мне прочесть доклад о Кишиневском процессе в обширной зале, любезно предложенной бароном Горацием Гинзбургом в своем роскошном особняке. Вход на этот предполагаемый вечер должен был быть не публичным, а исключительно по рекомендации.
Я дал свое согласие.
Вечер для доклада был назначен в конце недели, но уже во вторник из градоначальства мне позвонили по телефону с предложением явиться к градоначальнику для объяснений по поводу предстоящего собрания у барона Гинзбурга. Я ответил, что не вижу надобности явиться к градоначальнику, так как организация собрания мне не поручена, доклад же я сделаю, если собрание состоится. Ответ мой, очевидно, не удовлетворил градоначальника, так как вслед за тем ко мне явился от него чиновник и предложил дать подписку о том, что доклад мой не состоится.
Я дал свое согласие.
Вечер для доклада был назначен в конце недели, но уже во вторник из градоначальства мне позвонили по телефону с предложением явиться к градоначальнику для объяснений по поводу предстоящего собрания у барона Гинзбурга. Я ответил, что не вижу надобности явиться к градоначальнику, так как организация собрания мне не поручена, доклад же я сделаю, если собрание состоится. Ответ мой, очевидно, не удовлетворил градоначальника, так как вслед за тем ко мне явился от него чиновник и предложил дать подписку о том, что доклад мой не состоится.
Меня возмутило такое предложение. Я ответил, что никакой подписки никому давать не буду и прошу оставить меня в покое, так как занят текущими ответственными делами и не имею времени для переговоров, явно беспредметных.
Вскоре после этого визита из градоначальства заговорил со мной по телефону уже Департамент полиции. От имени директора Департамента Лопухина я приглашался «побывать» у него «завтра в среду». Я ответил, что завтра, в среду, занят защитой в Сенате, но что в четверг около 3-х часов свободен и могу «побывать».
Лопухину я незадолго перед тем был представлен в Москве, где он в то время был прокурором Судебной палаты и должен был быть моим противником в качестве обвинителя в одном уголовном процессе. Но он был назначен директором Департамента полиции, и мне не пришлось «встретиться» с ним на судебном поле брани.
В качестве будущего судебного противника он был тогда чрезвычайно предупредителен, любезен и осыпал меня слащавыми комплиментами.
В четверг ровно в 5 минут четвертого я был в Департаменте полиции на Фонтанке. Был принят тотчас же, несмотря на значительное число посетителей, ожидавших очереди в приемной.
Когда я вошел в обширный кабинет директора Департамента полиции, где, кроме самого Лопухина, никого не было, он быстро отодвинулся от письменного стола, за которым сидел в то время, и легкою поступью пошел ко мне навстречу, приветливо протягивая руку.