Пение закончилось, и раздался шквал аплодисментов.
- Еще! - неистовствовали гости. - Повторить!
Уступая требованиям публики и вдохновленные аплодисментами, музыканты заиграли начало той же самой старинной песни. И вновь лютня рассыпалась тем же хватающим за сердце каскадом аккордов, но на сей раз, когда виола подвела Лизелль к главной теме, зазвучал и третий голос - голос, который Гарион знал так хорошо, что ему и не требовалось взглянуть, кто же это поет.
Польгара, одетая в темно-синий бархат, отделанный серебром, также вступила в освещенный круг, где стояли Лизелль и Сенедра. У нее был богатый и ровный голос под стать голосу графини, но в нем чувствовалось горе, превосходившее по силе даже трагедию Сенедры, - горе человека, навсегда потерявшего родину.
Затем, когда голос Сенедры и звук флейты стали восходить к высоким нотам, Польгара присоединилась к ним. Сложившееся созвучие вовсе не походило на традиционное для всех королевств Запада. Арендийские музыканты с глазами, полными слез, подлаживались под эти античные звуки, воссоздавая мелодию не слыханную здесь тысячи лет.
Когда только затихли звуки этой славной мелодий, установилось благоговейное молчание. А потом собравшиеся разразились овацией. Когда Польгара стала уводить обеих женщин из освещенного золотистым светом круга, многие при этом не скрывали слез.
Бельгарат, необычно величественный в тяжелой толнедрийской мантии и с большим, наполненным до краев серебряным бокалом в руке, преградил путь Польгаре. В глазах его застыло удивление.
- В чем дело, отец? - спросила Польгара.
Он без слов поцеловал дочь в лоб и вручил ей бокал.
- Дорогая Польгара, зачем оживлять то, что умерло, не существует уже многие века?
Польгара гордо подняла голову.
- Память о Во-Вокуне не умрет во мне, пока я живу, отец. Я ношу ее в своем сердце и буду носить всегда. Я вечно помню тот некогда славный, светлый город, город смелых и благородных людей, город, которому этот приземленный мир, где мы живем, позволил исчезнуть.
- Ты так искренне переживаешь это, Польгара? - с волнением в голосе спросил он.
- Да, отец, переживаю, и так, что словами этого не выразить, так что... - Она не договорила, неуверенно пожала плечами, а затем величественной походкой вышла из зала.
После банкета Гарион с Сенедрой сделали в танце несколько кругов по залу, но больше из приличия, чем из желания.
- Когда это Польгара прониклась таким чувством к вокунским арендийцам? - спросила Сенедра во время танца.
- Она ведь в молодости какое-то время жила в Во-Вокуне, - ответил Гарион.
- Видимо, она полюбила город, людей.
- Я думала, у меня сердце разорвется от ее пения.
- И я, - тихо сказал Гарион. - Она много настрадалась в жизни, но, я полагаю, разрушение Во-Вокуна было для нее величайшим потрясением. Она не простила деду, что он не пришел на помощь городу, когда астурийцы разрушали его.
Сенедра вздохнула.
- В мире так много горя и несправедливости.
- Но есть и надежда, по-моему, - тихо заметил Гарион.
- Очень мало. - Она снова вздохнула. Потом злорадная улыбка промелькнула у нее на лице. - А эта песня выбила из колеи всех здешних дам, и еще как.
- Не показывай своего торжества на публике, дорогая, - попытался Гарион ласково укротить Сенедру. - Это не принято.
- Дядя Вэрен разве не сказал, что я здесь - почетная гостья?
- Сказал, ну и что?
- Тогда, считай, это мой вечер, - решительно произнесла она, гордо вскинув голову. - Хочу - торжествую, хочу - злорадствую.
Когда Гарион с Сенедрой вернулись в апартаменты, выделенные императором ривскому королю и его спутникам, они застали дожидавшегося их Шелка. Стоя у огня, он грел руки. Глаза его хитро бегали, взгляд выражал некоторое беспокойство. Маленький драсниец с головы до ног был словно вывалян в зловонной грязи и мусоре.