Тут Наталья Васильевна яростно сверкнула глазами и бросила, что до этого она, мол, и без советчиков могла додуматься, это проще пареной репы, да только Варвара Асенкова должна умереть постепенно, от какой-нибудь омерзительной хвори, все надо сделать хитро, и исполнить это должен именно Кравецкий, если хочет получить свои деньги и
Тут она снова махнула юбками, открыв свое самое сокровенное и обдав Кравецкого манящим женским духом, а потом юбки благопристойно оправила и заявила, что будет его ждать с решением спустя три дня. За каждый день просрочки замысла он теряет сто рублей из обещанной суммы. Так что в его интересах поспешить.
Нынче как раз истекал день, назначенный для визита к Наталье Васильевне, день, когда начинался отсчет штрафных сумм, и Кравецкий, в голове у которого уже все сложилось самым ладным образом, выскочил из Наденькиной постели и принялся поспешно одеваться.
Литератор Николай Алексеевич Полевой, живший в Москве, закончил перевод на русский язык «Гамлета». Он отдал его одновременно в два театра: в Малый, где принца Датского играл Павел Мочалов, а Офелию его постоянная партнерша Прасковья Орлова, и в Александринку Василию Каратыгину и Варваре Асенковой.
Полевой приехал в Петербург посмотреть генеральную репетицию и понял, что больше он этот город не покинет. Причина этому оказалась проста Николай Алексеевич с первого взгляда влюбился в актрису, которой предстояло исполнять роль Офелии, в Варю Асенкову.
Его поразили ее красота, искрометное веселье и в то же время затаенная печаль в глазах; поразил ее образ жизни открытый, беспорядочный, суматошный и в то же время с этими тщетными попытками сохранить живую, нетронутую душу, сохранить тайну сердца
Полевой чувствовал, как может чувствовать только влюбленный: тайна у этого сердца есть. Он кое-что заподозрил, когда увидел, как именно играет Варя роль девушки, влюбленной в принца, роль Офелии, влюбленной в Гамлета. Потом до него дошли слухи, которых вокруг Вари клубилось множество: и про серьги, и про отказ повысить жалованье, и про монолог Эсмеральды Но к тому времени ничто уже не могло изменить отношения к ней Полевого, потому что он влюбился смертельно, напрочь, безвозвратно пропал безвозвратно и безнадежно.
Какие бы мечты он ни лелеял на заре этой любви некрасивый, замкнутый, скромный, небогатый, немолодой, обремененный семейством, Полевой очень скоро понял, что ему придется довольствоваться только дружбой, однако и это он считал драгоценнейшим даром. А уж когда увидел, как играет Варя Офелию, тут он, бедолага, и вовсе пропал, и дружба его превратилась в истинное поклонение, вернее в обожание.
Каратыгин делал своего Гамлета необычайно темпераментным, неистовым. Игра же Асенковой была лишена даже намека на мелодраму. Она наотрез отказалась от музыкального сопровождения своих сцен, тем паче сцены безумия, то есть от так называемого оперного исполнения трагедии. Ее Офелия была кротким, гармоничным существом, для которого любовь к Гамлету составляла смысл жизни. Она сошла с ума не только от горя по убитому отцу, но и оттого, что его убийцей оказался человек, которого она боготворила.
Восторг зрителей был полный. Критика почти единодушно превозносила актрису: «В Офелии Асенкова была поэтически хороша, особенно в сцене безумия. Это была Офелия Шекспира грустная, безумная, но тихая и потому трогательная, а не какая-то беснующаяся, как того требовали от нее некоторые критики и какой, наверное, представила бы ее всякая другая актриса, у которой на уме только одно: произвесть эффект, а каким образом до того дела нет.
Бледная, с неподвижными чертами лица, с распущенными волосами и с пристально устремленным вниз взглядом, душу раздирающим голосом пела Асенкова:
И в могилу опустили
Со слезами, со слезами
Здесь очарование, назло рассудку, доходило до высшей степени, и невольные слезы были лучшей наградою артистке».
Бледная, с неподвижными чертами лица, с распущенными волосами и с пристально устремленным вниз взглядом, душу раздирающим голосом пела Асенкова:
И в могилу опустили
Со слезами, со слезами
Здесь очарование, назло рассудку, доходило до высшей степени, и невольные слезы были лучшей наградою артистке».
Среди зрителей Александринки на премьере находился некий юноша. Ему было лишь шестнадцать, но сердце его переполнилось любовью к актрисе. Он оказался не в силах иначе выразить свою любовь, как написать стихи, которые так и называл «Офелии»:
В наряде странность, беспорядок,
Глаза две молнии во мгле,
Неуловимый отпечаток
Какой-то тайны на челе
Невольно грустное раздумье
Наводит на душу она.
Как много отняло безумье!
Как доля немощной страшна!
Нет мысли, речи безрассудны.
Душа в бездействии немом.
В ней сон безумья непробудный
Царит над чувством и умом.
Он все смешал в ней без различья,
Лишь дышат мыслию черты,
Как отблеск прежнего величья
Ее духовной красоты
Так иногда покой природы
Смутит нежданная гроза:
Кипят взволнованные воды,
От ветра ломятся леса.
То неестественно блистает,
То в мраке кроется лазурь,
И, все смутив, перемешает
В нестройный хаос сила бурь.
Юноше этому еще предстояло сделаться знаменитым. Пока же его имя никому ничего не говорило: какой-то Николай Некрасов