Ничего, Ась, он переживет твое отсутствие, перекрывая шум мотора, проговорил Иван, скрестил руки на могучей груди, скосил в ее сторону догадливый взгляд и еще раз повторил: Ему, может быть, это будет даже приятно.
Что именно? Ася напряглась мгновенно.
Она не терпела его пророчеств. И тон его покровительственный не терпела тоже. Все-то он про нее знает наперед. А чего не знает, о том непременно догадается. Догадается и выдаст ей с хмурой ухмылкой. Именно хмурой. До знакомства с ним Ася и не подозревала, что человек может так ухмыляться. Ну, хитро может, ну, ехидно. Или, скажем, снисходительно. Но чтобы вот так вот: с посеревшими от злости глазами, со скупым шевелением губ и приподнявшимися от возмущения бровями Нет, до Ваньки в ее жизни так никто и никогда не ухмылялся.
Она не терпела его пророчеств. И тон его покровительственный не терпела тоже. Все-то он про нее знает наперед. А чего не знает, о том непременно догадается. Догадается и выдаст ей с хмурой ухмылкой. Именно хмурой. До знакомства с ним Ася и не подозревала, что человек может так ухмыляться. Ну, хитро может, ну, ехидно. Или, скажем, снисходительно. Но чтобы вот так вот: с посеревшими от злости глазами, со скупым шевелением губ и приподнявшимися от возмущения бровями Нет, до Ваньки в ее жизни так никто и никогда не ухмылялся.
Ты злишься, братец? спросила она, так как он не ответил на ее вопрос, отвернувшись к окну. А чего злишься? Я же не хотела Я же
Хотела, как лучше, а получилось, как всегда, закончил он за нее и хрустнул суставами пальцев. Все ясно: злится, да еще как. Я это понял, Аська. Я же все про тебя понимаю, ты знаешь.
Знаю, глухо обронила она и надолго замолчала, внимательно глядя на дорогу.
Дорога, в принципе, была нормальная. Дорога как дорога. В четыре часа утра машин почти нет. К тому же этот участок загородного шоссе был вовсе не оживленным в такое-то время года.
Вот весной и летом да. Летом от дачников тут протолкнуться невозможно. Прут кто на чем и кто с чем. Тут тебе и «Запорожцы», и «Волги», и иномарки, загруженные под завязку. Старые раскладушки, прикрученные к багажникам, плетеные кресла и столы, шезлонги и велосипеды, мешки с подушками, матрасами и ковриками, которые дома держать стало невмоготу, а выбросить жалко. Куда тогда? На дачу, там сгодится.
На их даче старых ковриков не было. Там вообще никаких ковров не было. Ванька был против.
Дом для отдыха не должен походить на будку старьевщика! восклицал он, когда его мать, решившая поменять интерьер своего будуара, стремилась сплавить на дачу устаревший трельяж. Там должно легко и непринужденно дышаться, и ничто не должно возрождать в памяти ненужные воспоминания, связанные с теми или иными дровами
Ася была против такого категоричного заявления. Но идти наперекор Ивану в угоду мачехе не могла, поэтому зачастую молчала, когда он, скажем, скатывал ковровые дорожки с дощатого пола их дачного дома и тащил их на чердак.
Вообще-то эту дачу Ася не любила. Все там было чужим для нее. И березы, обступившие участок со всех сторон густым частоколом. И газоны, за которыми некому было ухаживать и которые поэтому зарастали повиликой и дикой ромашкой. И качели какие-то замороченные, дурацкие последнее приобретение мачехи, с которых, если Асе приходило в голову сесть покачаться, у нее всегда свешивались и болтались ноги, не доставая до земли. Даже мебель на веранде ее раздражала. Пускай она была красивая, плетеная и очень дорогая. Пускай! Зато она визгливо скрипела и постанывала, когда мачеха опускала на нее свою тощую задницу. И цепляла одежду миллионами древесных заусениц, и порой могла так прищемить голую кожу, что оставался синяк. Ну, разве это мебель?!
Милая, но это так модно, терпеливо разъясняла ей мачеха, когда им приходилось изредка сталкиваться на веранде. Мебель легкая, экологически чистая, стоит больших денег
И требует такого же дорогостоящего ухода! отвечала ей Ася, прочитавшая накануне, как муторно и кропотливо нужно ухаживать за такой вот плетеной роскошью. А вам ухаживать некогда за мебелью
Ей всегда хотелось сказать, что ухаживать мачехе некогда не только ни за чем, но и ни за кем. Ванька рос сам по себе. Слава богу, что хоть вырос нормальным человеком. Но тут, скорее, сказалось влияние ее, Асиного, отца. Отец живет рядом с ней, но сам по себе. Слава богу, что его это устраивает. Она, Ася, тоже всегда была сама по себе. Мачехе вечно было некогда ухаживать за кем бы то ни было и за чем бы то ни было. Потому и колосился сорняк на участке буйным цветом, и березы все плотнее обступали двухэтажное строение, которое и домом-то назвать язык не поворачивался всего лишь строение, не более того. И дорогая плетеная мебель визгливо возмущалась всякий раз, когда кто-нибудь пытался на ней пристроиться.
Дача Асиного детства была совсем другой. Там не было двухэтажного деревянного дома с резными наличниками и винтовыми лестницами, не было дорогой мебели и стильных пластиковых дверей. Ничего этого не было. Зато там были аккуратные ухоженные грядки, засаженные сортовой земляникой и помидорами. И заросли черной смородины, в которых она любила прятаться солнечным июльским полуднем, дышали жарко и духовито. И еще милые ситцевые шторки в мелкую клетку там были. Мама всегда их снимала на зиму, а в мае вывешивала. Свеженькие такие, только что отутюженные, хрустящие яркой накрахмаленной клеткой. А половицы там были некрашеные. Мама натирала их песком и споласкивала затем водой из пруда. Половицы сохли под солнцем, паря неповторимым запахом чистоты и уюта. Они варили с мамой картошку в старом закопченном чугунке, вываливали потом ее в глубокую тарелку, поливали постным маслом и посыпали укропом. Картошка дышала по-особенному. Никогда потом Ася не ощущала такого густого, стойкого аромата вареной картошки. Никогда после смерти мамы. Все запахи, роднившие Асю со счастьем, ушли вместе с матерью. Ушли в никуда. В ее, Асино, прошлое