Я тоже видела.
Неужели она жива?
Мама, скорее всего, это была не она. Давай не будем терять головы, не будем обольщаться, хорошо? В животе снова урчит. У тебя есть что-нибудь перекусить? Я до четырех была в больнице, и дома у меня шаром покати.
Еще бы, со свойственной ей насмешливостью в голосе отзывается она.
Ха-ха. Если готова поджарить мне яичницу, я приду и обсужу это с тобой лично.
В два мне нужно быть на работе, так что поторопись.
Еще нет одиннадцати.
Мм-хмм.
Я без макияжа, предупреждаю я. Мама всегда обращает на это внимание. Даже теперь.
Да ради бога, отвечает она, но я знаю, что ей не все равно.
До мамы от моего дома вполне можно дойти пешком. Собственно, потому я и приобрела для нее жилье в своем районе, но, чтобы она не волновалась, я еду к ней на машине. Квартиру маме я купила пару лет назад. Она немного обшарпанная, комнаты маленькие, но из окон гостиной открывается широкий обзор на Тихий океан. Шум водной стихии маму успокаивает. Мы с ней обе любим океан всей душой. Эта страсть глубоко укоренилась в нас. Голод, который ничем иным не утолить.
Взбираясь по наружной лестнице к ее квартире на втором этаже, я машинально бросаю взгляд на водную ширь, проверяю, есть ли волны. Сейчас океан спокоен. Серферов не видно, зато берег у кромки едва заметно колышущейся воды усеян ребятишками и их родителями.
Мама, углядев мой автомобиль, выходит встречать меня на террасу, украшенную горшечными растениями. На ней свежие хлопчатобумажные желтые капри и белый топ в полоску такого же солнечного цвета. Волосы по-прежнему густые и здоровые, белокурые с проседью, как будто мелированные собраны на голове в высокий пучок, как у молодой мамочки. Эта прическа ей идет, хотя на лице лежит печать жизненных невзгод и поклонения солнцу. Это неважно. Она стройна, длиннонога, с пышной грудью, а поразительные глаза не утратили лучистого блеска. Ей шестьдесят три, но в рассеянном свете своей простенькой террасы на верхнем этаже она выглядит не старше сорока.
Вид у тебя усталый, отмечает она, взмахом руки предлагая мне войти.
Всюду в комнатах уверенно цветут и зеленеют разнообразные домашние растения. Мамин конек орхидеи. Из всех, кого я знаю, только у нее они цветут снова и снова. Дайте ей полсекунды, и она с ходу перечислит множество видов этого семейства, употребляя их латинские названия: Cattleya; ее любимый Phalaenopsis; нежная изящная Laelia.
Ночь выдалась долгой. Только я переступаю порог, в нос мне бьет аромат кофе, и я прямой наводкой иду к кофейнику. Наливаю кофе в кружку, что уже стоит под носиком, в ту самую, что мама приберегает для меня, тяжелую зеленую кружку, с видом Гавайских островов. На столе уже лежат наготове яйца и измельченный перец.
Садись, живо говорит мама, надевая фартук. Омлет устроит?
Вполне. Спасибо.
Открой мой ноутбук, велит она, бросая кусок сливочного масла в тяжелую глубокую чугунную сковороду. Я сохранила тот ролик.
Я выполняю указание, и вот он, репортаж, что я видела накануне вечером. Сумятица, крики, шум. Телерепортер в кожаной куртке. Лицо у него за плечом, глядящее прямо в камеру целых три секунды. Одна две три. Я смотрю ролик, перематываю назад и снова смотрю, ведя отсчет. Три секунды. Если остановлю ролик на кадре с ее лицом, лишний раз удостоверюсь, что ошибки быть не может.
Так не бывает, чтобы какой-то другой человек был ее точной копией, до мелочей, говорит мама, подходя ко мне и глядя на экран через мое плечо. И имел точно такой шрам.
Я зажмуриваюсь, словно силясь избавиться от этой проблемы. Когда снова открываю глаза, она по-прежнему на экране, застыла во времени. От линии волос через бровь к виску тянется до боли знакомый неровный шрам. Просто чудо, что она не потеряла глаз.
Не бывает, соглашаюсь я. Ты права.
Ты должна найти ее, Кит.
Полнейший абсурд, возражаю я, хотя сама думаю о том же. Как ты себе это представляешь? В Окленде миллионы людей.
Ты сумеешь ее отыскать. Ты ее знаешь.
И ты ее знаешь.
Качая головой, мама выпрямляет спину.
Я никуда не езжу, как тебе хорошо известно.
Ты не пьешь пятнадцать лет, хмурюсь я. Ты бы справилась.
Нет, не могу. Придется тебе.
Я не могу просто так взять и отправиться в Новую Зеландию. У меня работа, в больнице на меня рассчитывают, я не вправе их бросить. Я убираю с лица волосы. И как быть с Бродягой? У меня щемит сердце. На работе-то я договорюсь, ведь я не была в отпуске три года. А вот кот без меня сдохнет от тоски.
Я поживу у тебя.
Я смотрю на маму.
Переедешь ко мне или будешь приходить утром и вечером, чтобы его покормить?
Перееду. Мама ставит на стол тарелку с восхитительно горячим перченым омлетом. Иди ешь.
Я встаю.
Он наверняка будет все время прятаться.
Ну и что? Зато будет знать, что он не один. А через пару деньков, глядишь, возьмет в привычку спать вместе со мной.
Запах лука и перца еще больше разжигает аппетит, и я набрасываюсь на омлет подобно шестнадцатилетнему мальчишке, а в памяти мелькают картины прошлого. Мы с Джози маленькие, она склоняется надо мной, проверяя, не сплю ли я; ее длинные волосы щекочут мне шею. Я слышу ее заливистый смех, представляю, как она играет с Угольком, швыряет палку, а он ее снова приносит. Сердце начинает ныть, и это не метафора: оно болит по-настоящему. Груз воспоминаний, тоски и гнева настолько тяжел, что я прекращаю жевать и, положив вилку, протяжно вздыхаю.