Бывая в родном городе хотя бы день, я всегда наведывался к Лене. Сорок лет прошло с тех пор, как она погибла. Я давно женат, обзавелся сыновьями, а первую любовь не забываю.
Когда мы доехали до перекрестка, я прикоснулся к плечу Егора Ивановича.
Поверни, пожалуйста, вправо
Поверни, пожалуйста, вправо
Понятно Мне тоже туда надо. Проведать жену. Два года назад Вера умерла. До последнего своего дыхания мою руку держала, шептала: «Егорушка!..» Я и теперь слышу ее голос. Особенно по ночам, в одиночестве.
Встряхнул головой, откашлялся, выключил мотор.
Мы молча разошлись. В разных концах кладбища лежат наши жены.
Километра на два, а то и на три растянулся последний приют усопших от горы Дальней до границы степного простора. Весь он, этот приют покоя, в зелени. Лежат под камнем, железом, мрамором, гранитом первые, самые первые строители и металлурги, вынесшие на своих горбах громаду первой пятилетки.
Мы, живые, потомки ушедших. И нас, когда мы присоединимся к ним, будут вспоминать добрым словом сыновья, внуки и правнуки. Этим мы и сильны, как никто в мире, преемственностью добра и подвига.
Среди тысяч железных оград есть одна, особенно мне дорогая, могила Елены Богатыревой. Одной из первых девушек она приложила свою руку к Солнечной горе и одной из первых отправилась сюда, к подножию горы Дальней. Потому и лежит почти у самого начала кладбища. Погибла она случайно, нелепо, под колесами маневрового паровоза
Сорок лет миновало со дня ее кончины, а могила в таком порядке, будто Лену недавно похоронили: ограда свежеокрашена, цветут анютины глазки, незабудки. Камень у изголовья промыт не дождями, а чьей-то заботливой рукой. Не моей, увы!.. Кто же творил то, что следовало по долгу и совести делать мне? Не знаю.
Тюльпаны, срезанные в теплице, я вынул из целлофана и положил у подножия плоского стоячего камня с непотускневшей золотой надписью: «Елена Богатырева. Первая наша комсомолка. 19131933». Двадцать ей, всего лишь двадцать. И через сто, и через тысячу лет ей будет двадцать.
Долго я, наверное, стоял бы у могилы Лены, если бы мне не помешали. В ограду вошла худая, в черном жакете женщина. Жидкие седеющие волосы. Под ввалившимися глазами мешки. Губы истонченные, бескровные. Направляясь сюда, к Лене, я видел эту женщину сидящей на скамейке у свежей могилы. Взглянул и поразился мертвенной белизне ее лица.
Здравствуй, Саня, произнесла она слабым голосом.
Еще один человек, которого забыли мои глаза и душа.
Здравствуй, сказал я на всякий случай. Я не хотел выдавать своей глухоты и слепоты.
Вот где мы встретились. Я, по правде сказать, не узнала бы тебя, если б увидела не здесь, у могилы Лены, а в другом месте.
Ольга! Подруга и сменщица Лены. Вместе работали на первой домне. Без отрыва от производства окончила институт. Потом потом стала супругой Андрея Андреевича Булатова.
День добрый, Оленька, сказал я. Здравствуй, милая. Обнял, поцеловал в холодные, дряблые щеки.
И она меня поцеловала.
«Милая» Как хорошо ты это сказал. Неправду говоришь, а все равно приятно слышать.
Почему неправду?
Зеркало правдивее тебя. Она повернула голову направо, где недавно сидела, в сторону свежей могилы. Сестру вот три дня назад похоронила
Аню?
Нет, старшую, Марию И сама готовлюсь
Оленька, ты здорово изменилась! Такая была хохотушка.
Неужели была? удивилась она. Это так давно было, что даже не верится.
Что случилось, Оля?
Я же тебе сказала: сестру похоронила
Больше ничего?
Молчит. Глаза опустила, смотрит в землю.
Как с Андреем живешь?
Теперь ответила сразу:
Плохо. Убегает на работу чуть свет, возвращается поздно, когда я уже третий сон вижу. Одна, все время одна. Домны, мартены, чугун, сталь, руда, глухой стеной отгородили меня от Андрея. А может, и еще что-нибудь, нерешительно добавила она.
Что сказать в ответ на такое признание? Пошутить? Не поворачивается язык. Промолчать? Нельзя. Посочувствовать? Тоже нельзя. Говорю то, что ближе всего, как мне кажется, к истине:
Оленька, ты не первая и не последняя терпишь это бедствие. Всем женам работников такого калибра, как Булатов, достается не меньше твоего.
Если бы только это, вздохнула Оля.
Что же еще?
Ничего я не знаю, а сердце болит Андрей сейчас в больнице
Да, я слышал от Егора Ивановича.
Ты, Саня, надолго к нам?
Пока не знаю. Срок командировки не от меня зависит, от обстоятельств.
Будь здоров, Саня. Заходи. Звони
Я ушел, а она осталась у приюта Лены. Наверно, хочет поговорить, повспоминать, пожаловаться подруге на свое житье-бытье. Но поймет ли двадцатилетняя шестидесятилетнюю?
Егор Иванович ждал меня в машине за рулем, окутанный сигаретным дымом. Ни о чем не спросил. Я сам сказал, где был:
Елену Богатыреву проведал. Помнишь ее?
Как же
Подъехали к горкому, восьмиэтажному зданию, построенному еще до войны. Тогда это был внушительный домина. Дом Советов. Довелось мне работать в нем.
Поднимаюсь на пятый этаж. Василий Владимирович Колесов, первый секретарь горкома, посетовал, что я не дал ему знать о вылете, предложил завтрак, чай, словом, выказал полное хозяйское радушие и готовность общаться со мной сколько потребуется.