Алан, вы можете следовать за розой?
Простите, не понял?
Под лучами солнца бутон распускается, а потом роза вянет и роняет лепестки. Вот это и есть Seligkeit[50].
Она остановилась на пороге, поблагодарила хозяина и похвалила его заведение.
На улице она снова повторила:
Seligkeit. Ах, Алан, мне не следовало так шутить. Это невежливо. А вы так добры
Не я. Вы смотрели в зеркало. И видели себя.
Когда-нибудь вы научите меня слушать музыку правильно, вот как вы сам. У меня не хватает ума
Конечно же хватает! Только здесь дело не в уме. А в крыльях.
Ох, тогда я бы не была секретаршей в конторе Хансена.
Тут это совершенно ни при чем.
Ну, если бы у меня были крылья, я бы отсюда улетела. Далеко-далеко.
А вот когда мы с вами слушали Моцарта, мне пришла в голову похожая мысль, только не такая печальная. Музыка для вас как сад, правда? Как ваш собственный сад. Вот вы очень хорошо знаете английский, но такого не слышали.
Какого такого? Расскажите.
Здесь, возле струй, в тени журчащих,
Под сенью крон плодоносящих
Душа, отринув плен земной,
Взмывает птахою лесной:
На ветку сев, щебечет нежно,
Иль чистит перышки прилежно,
Или, готовая в отлет,
Крылами радужными бьет,
продекламировал я.
Ах, какая прелесть! воскликнула Карин. А как она чистит перышки? И чем?
Я объяснил.
Ja, понятно. Я видела, как они это делают. Вот вы умеете слушать музыку, Алан, правда? Наверное, это тональная форма
Сонатная форма.
Наводит на вас такие мысли. А когда оно было написано?
Лет триста назад. Может быть, больше.
Да, давно. Но я понимаю его чувства. Ой, чуть не забыла! Я хочу сохранить программку. Напишете на ней что-нибудь для меня?
Поразмыслив, я написал: «Карин! Ты, о Птица, смерти непричастна. Алан» и поставил дату.
Наводит на вас такие мысли. А когда оно было написано?
Лет триста назад. Может быть, больше.
Да, давно. Но я понимаю его чувства. Ой, чуть не забыла! Я хочу сохранить программку. Напишете на ней что-нибудь для меня?
Поразмыслив, я написал: «Карин! Ты, о Птица, смерти непричастна. Алан» и поставил дату.
Карин поднесла программку к освещенной витрине, вслух прочитала написанное и вздохнула:
Да, если бы я была птицей, я бы улетела. Но я не птица, поэтому поеду на автобусе. Она порылась в сумке и попросила: Алан, у вас, случайно, нет проездного жетона? Я свой не могу найти.
10
В гостиничном номере я сбросил туфли, улегся на кровать, не снимая рубашки, и заставил себя взглянуть на вещи честно. Не имело смысла притворяться. Если это не любовь, то с Сотворения мира никто и ни в кого не влюблялся. Я вспомнил, как в сказках герой делает все возможное, чтобы избежать предсказанной участи, лишь для того, чтобы внезапно осознать, что предсказание неотвратимо сбылось. Гордыня, неизбежно приводящая к унижению, вот что это такое. А унижение было горьким. Я понимал, что до сих пор броня гордыни защищала меня от любви. В сущности, гордость удерживала меня от того, чтобы разделить общий удел человечества. Я отказывался любить из боязни выставить себя на посмешище или испытать боль утраты. Что ж, вот она, боль утраты. До встречи с Карин я был твердо убежден, что меня ничуть не привлекают легкомысленные кокетки, эмоционально воспринимающие музыку и предпочитающие болтать на солнышке у Пушечной башни, а не любоваться шедеврами средневековых европейских резчиков по дереву. Но теперь мне больше всего на свете хотелось не фарфора и фаянса, а общения с Карин. Разумеется, это было невозможно. Время, работа, деньги. Я бесцельно занимался всякими глупостями. Карин терпеливо сносила мои докучливые приставания. Может быть, для того, чтобы вызвать ревность в ком-то еще? Безусловно, прогулки, ужины и концерты сами по себе весьма приятны. Однако чем дольше все это протянется, тем больше я буду страдать, потому что я тот самый хромоногий Гефест, только имеющий дело не с металлом и оружием, а с другими предметами, такими же холодными и бездушными, и подвергающий себя мукам ради светозарной Афродиты, великой мастерицы хитроумных уловок, которая по мимолетному капризу и для собственного удовольствия благосклонно принимает ухаживания поклонника, одаряет его душистыми цветами и милостиво уделяет ему малую толику того упоительного наслаждения, что в полной мере достается другим. Опомнись, Альберих, в водах Рейна для тебя нет никакого золота.
Завтра вечером, после того как закончится рабочий день, я встречусь с ней на часок, из вежливости, чтобы попрощаться. Сдержанно, но в бодром настроении. А потом поужинаю в одиночестве, лягу спать и наутро уеду из Копенгагена. Ich grolle nicht und wenn das Herz auch bricht[51].
Алан, давайте не будем никуда заходить, а погуляем по Эрстедспаркен. Там не так людно.
Мы отправились по Хаммериксгаде, навстречу прохожим, спешащим на вокзал, пересекли площадь и по восточной стороне парка дошли до памятника Эрстеду. Небольшая лужайка круто сбегала к озеру, и Карин, взяв меня под руку, свернула и повела по траве на берег. На клумбе справа уже распустились оранжевые лакфиоли, обсаженные бордюром незабудок, и теплым вечером от них веяло сладким ароматом. Карин расстелила на траве пальто, уселась под айвой и, сорвав веточку розовых, словно бы восковых цветов, задумчиво поглаживала подбородок ее кончиком.