Да, эти люди бедны, плохо одеты и голодны, их храм затерян где-то в глубине города, но они собрались здесь все вместе, потому что между ними есть нечто общее. Схожие мысли, одинаковые устремления люди одной крови, навеки связанные неразрывными узами.
Человек, склонивший голову перед золотым подсвечником и тихо читающий что-то нараспев, был раввином. Он повернулся к слушателям и заговорил громче. Он то вскрикивал, то шептал, и молитва эхом отдавалась в их сердцах. То был не просто раввин, то был сразу и Поль Леви, и Джулиус, и младенец, и мальчик, и мужчина; он рассказывал о том, о чем думал отец, и о том, что видел в мечтах Джулиус. А псалом звучал как отцовская музыка, песнь, что взвивалась ввысь, затихала и растворялась в воздухе. Голос раввина, совсем как та мелодия, молил и рыдал, горевал и радовался, трепетал в непостижимой вышине, подобно крыльям птицы, рвущейся в небо; взлетал выше золотого солнца и устремлялся к звездам; утонченный, дрожащий, он пел песнь, в которой слились воедино красота и боль, страдание, восторг и душевное смятение, отчаянная мольба того, кто смотрит на небо в поисках ответа и тянется к облакам. Джулиус сидел и слушал, опершись подбородком на ладони. Молитва питала, как питают еда и питье, дарила покой и утешение, погружала в сон и сладостное забвение.
Молодой раввин это он сам, семисвечие символ его песни, а железные дверцы врата в заветный город.
Джулиус погрузился в мечты, он стал ничем и никем. Он больше не маленький голодный мальчик с выпирающими ребрами он стал неосязаемым, как музыка, как трепетная песнь; бесплотным, как шум птичьих крыльев, журчание ручейка, шелест листьев на ветру; неуловимым, как полет птицы и тень на лепестках цветка. Он был водой в реке, песком в пустыне и снегом в горах.
Когда раввин перестал молиться, Джулиус будто упал с высоты и с размаху ударился о холодную земную твердь. Люди вставали со скамей, пожимали друг другу руки. Раввин беседовал с кем-то, перегнувшись через перила галереи; железные дверцы закрылись. Джулиус вернулся в реальный мир, снова стал бедным, голодным мальчишкой в осажденной столице. Выходя вместе с другими из храма, Джулиус оглянулся на семисвечие. И вот тяжелая дверь захлопнулась за ним, и он снова очутился на площади.
Небо прояснилось, с него больше не сыпалась серая морось, но вечер выдался холодным.
«Вырасту и тоже стану раввином, думал Джулиус. Буду петь. И сочинять музыку, и мечтать перед золотыми свечами».
В воздухе царило безмолвие, улицы погрузились в тишину, и Джулиус вдруг понял, что грохот канонады, который был слышен целый месяц, наконец-то стих.
«Наверное, у пруссаков снаряды кончились, думал мальчик. А может, стрелять устали и в свою страну ушли. Хотя мне-то какое дело. Я буду раввином. Буду сочинять музыку».
Он свернул на рю де Пти-Шанс, сунув руки глубоко в карманы и наклонив вперед голову.
«Я часто буду ходить в храм, пообещал он себе. Как следует выучу иврит с молодым раввином и больше никогда не пойду на мессу».
На его худом личике появилась довольная улыбка.
«А еще, размышлял он, там не было сбора пожертвований, а значит, и платить ничего не надо»
Он вошел в дом на рю де Пти-Шанс и стал подниматься по лестнице. Ему так хотелось рассказать отцу о молодом раввине и о храме, только вот как объяснить все, что он чувствовал и слышал? Он принялся сочинять, что скажет отцу. «Ну, ты же понимаешь, правда? То, что я почувствовал, когда увидел свечи и молитвы в книжечке? А у раввина голос такой же, как твоя музыка. Он тоже будто плакал и был таким жалобным и потерянным. Ты ведь понимаешь меня? Я больше никогда не буду как поросенок. Не буду как поросенок!»
Казалось, он все еще слышит голос раввина и видит золотые свечи. Отец и Джулиус крепко связаны друг с другом, остальные вообще не в счет. Молитва излечила боль в животе и голове. Джулиус больше не чувствовал ни усталости, ни дурноты от винного супа. Ему хотелось побежать к отцу и рассказать о своем счастье.
Он толкнул дверь в комнату заперта. Потряс и подергал за ручку все равно не открылась. Он начал пинать дверь.
Ну-ка, тише! послышался мамин голос. Прилегла я, плоховато мне что-то. Побегай еще, поиграй, отца встреть.
Он толкнул дверь в комнату заперта. Потряс и подергал за ручку все равно не открылась. Он начал пинать дверь.
Ну-ка, тише! послышался мамин голос. Прилегла я, плоховато мне что-то. Побегай еще, поиграй, отца встреть.
Мама, я замерз! крикнул Джулиус. Уже темно, на улице страшно. Впусти погреться.
Не надоедай! сердито ответила она. Я четыре часа на улице простояла за едой тебе, что ж, и отдохнуть чуток нельзя? Беги отца дожидайся, а то будешь тут шуметь под ухом.
Джулиус медленно отпустил ручку двери. Мама стала недоброй, ей все равно, что пальцы у него посинели от холода, а ног он почти не чувствует. Что ж ему теперь, и спать на улице, раз мама устала? Да он бы тихонько посидел в углу и помечтал о храме, только и всего. Зачем так рано ложиться спать? Может, отец скоро придет. Джулиус открыл окно на лестнице и стал разглядывать прохожих, но было уже темно и плохо видно. Он уселся на подоконник и принялся стучать ногами по стене. Что, интересно, сейчас делает молодой раввин? «Йойшейв бесейсер». Джулиус этого никогда не забудет. Из комнаты доносились какие-то шорохи. Мать что-то бормотала, а ей вполголоса отвечал Жак Трипе. Нет, это же несправедливо, разве это по-доброму, это уж слишком! Его она в комнату не пускает, а этому болвану Жаку Трипе там находиться можно? Джулиус соскочил с подоконника. В зарешеченном слуховом окошке мерцал свет свечи. У Джулиуса появилась идея. Он заберется на лестницу, которая ведет на крышу, дотянется до окошка и крикнет матери, чтобы перестала быть такой злой. Может, тогда она его впустит? Он взобрался на лестницу, уперся локтем в подоконник, подтянулся и застыл в изумлении. Мать вовсе не отдыхает, а лежит на матрасе с Жаком Трипе. Ей нельзя такое делать, это можно делать только с отцом, при чем здесь Жак? Как ужасно она себя ведет! Должно быть, понимает, не то дверь бы не запирала. Побоялась, что Джулиус войдет и увидит и ей станет стыдно. До чего же гнусно! Он ее ненавидит. Как ужасно видеть ее с Жаком Трипе! Джулиусу хотелось наброситься на мать с кулаками. Она заслужила, чтобы ее побили, да даже кнутом отхлестали. Его бросило в жар от злости и обиды за отца.