Принимая Революцию как закономерное историческое явление, обусловленное серьезными причинами, Гизо отвергал сопровождавшие ее произвол и насилие. Он отмечал разительный контраст между первыми шагами революции и ее дальнейшим развитием, «между надеждами сегодняшнего дня и тем спектаклем, который развернулся назавтра. Какие расстояния, какая пропасть между 1789 и 1793 годом! Всего за четыре года Франция одолела этот путь и упала в бездну в тот самый момент, когда она уже стучалась в двери рая, созданного своими собственными руками!»[267] Гизо спрашивал себя: «Как такая невероятная катастрофа не оставила после себя только впечатление страха и ужаса?.. Как столько ужасных, сумасшедших и абсурдных преступлений, столько неслыханных страданий и возмутительных ударов по человеческой совести, человеческому сердцу и здравому смыслу могли быть так сглажены и почти прощены так воспеты в литературе и живописи, так обольщали и пленяли человеческое воображение?..»[268] Обобщая особенности развития революции как таковой, Гизо сделал вывод о том, что революции являются глубоко несовершенными, даже самые благотворные из них. Люди, «делавшие» революцию, были, по мнению Гизо, далеко не идеальными: «большинство было, по правде говоря, только людьми посредственными и простыми декламаторами, упивавшимися своими собственными речами, или же были злобными и завистливыми заговорщиками»[269]. Он подчеркивал, что революция неизбежно подвергается опасности захлебнуться в крови; революция «сама по себе уже есть беспорядок, страстный и безвестный, который ввергает общество в великие бедствия, великие опасности, великие злодейства»[270]. Гизо повторял: какой бы необходимой и закономерной ни была революция, она «подвергает общество великим смутам, и оно долгое время остается в положении шатком и опасном»[271].
Гизо продолжал развивать мысль Руайе-Коллара и вообще французских либералов начала XIX века о переплетении созидательных и разрушительных тенденций в революции. Он был категорически не согласен с теми приверженцами Старого порядка, для которых само слово «революция» стало синонимом преступления, безумия, бедствия, которые не признавали в «этих вулканических потрясениях человеческих обществ никакого хорошего принципа, никакого положительного результата»[272]. Руайе-Коллар был прав, утверждая, что революция «совершила много отрицательного, но и много положительного; она была источником многих заблуждений, но и являлась также отправной точкой многих истин»[273]. Для всех доктринеров была характерна идея Гизо, высказанная им с преподавательской кафедры: революция это высшая стадия многовековой эволюции, нашедшая свое завершение в обществе равенства перед законом и преобладания средних классов. Ш. Ремюза писал: «Говорить только о зле, совершавшемся революцией, это абсурд. Она была закономерна, но почти всегда была не права в своих действиях»[274]. Осуждая якобинский террор, Гизо, чей отец погиб на гильотине, писал: «Террор погубил революцию. Но террор это не вся революция, он был случаем, которого могло и не быть»[275] (хотя Гизо полагал, что в ходе каждой революции выявляются и консолидируются деятели, являющиеся приверженцами экстремистских взглядов).
Гизо продолжал развивать мысль Руайе-Коллара и вообще французских либералов начала XIX века о переплетении созидательных и разрушительных тенденций в революции. Он был категорически не согласен с теми приверженцами Старого порядка, для которых само слово «революция» стало синонимом преступления, безумия, бедствия, которые не признавали в «этих вулканических потрясениях человеческих обществ никакого хорошего принципа, никакого положительного результата»[272]. Руайе-Коллар был прав, утверждая, что революция «совершила много отрицательного, но и много положительного; она была источником многих заблуждений, но и являлась также отправной точкой многих истин»[273]. Для всех доктринеров была характерна идея Гизо, высказанная им с преподавательской кафедры: революция это высшая стадия многовековой эволюции, нашедшая свое завершение в обществе равенства перед законом и преобладания средних классов. Ш. Ремюза писал: «Говорить только о зле, совершавшемся революцией, это абсурд. Она была закономерна, но почти всегда была не права в своих действиях»[274]. Осуждая якобинский террор, Гизо, чей отец погиб на гильотине, писал: «Террор погубил революцию. Но террор это не вся революция, он был случаем, которого могло и не быть»[275] (хотя Гизо полагал, что в ходе каждой революции выявляются и консолидируются деятели, являющиеся приверженцами экстремистских взглядов).
Гизо постоянно подчеркивал: какими бы благими целями не руководствовалась революция, к каким бы идеалам она ни призывала, она была войной. Война привела к победе: победе равенства над привилегиями, третьего сословия над дворянством и духовенством[276]. Французский политический деятель конца XIX в. Жюль Симон отмечал, что Гизо был «пылким другом революции 1789 года и пылким врагом революции 1793 года»[277]. Сам Гизо отмечал: «Мудрая революция меня возвысила, и я не хочу опускаться», но «революция жестокая меня поразила, она разрушила мою страну; я не хочу ей позволить возродиться»[278].