Она была обнажена, и сложение ее могло привести в восторг любого скульптора, взявшегося иссечь статую апсары, божественной танцовщицы, или самой богини Лакшми. Кончики грудей были посеребрены и тускло, опасно мерцали. Концентрические серебряные круги опоясывали тонкую, слишком тонкую для очень широких бедер талию, которая сгибалась, разгибалась, извивалась так стремительно, что чудилось, будто на ней не полосы проведены краской, а надеты сверкающие обручи, которые так и ходят ходуном вокруг темного, смуглого, отливающего то золотистой бронзой, то красной медью, то черным чугуном тела; бедра бешено вращались, и аромат мускуса так и вился вокруг них, терзая расширенные ноздри Василия.
Она чуть касалась каменного пола своими босыми ногами, жаркое дыхание было аккомпанементом танцу, однако сквозь шум крови в ушах до Василия внезапно донеслась назойливая, томительная песнь байри. Ему уже приходилось слышать звук этой свирели, название которой означает «враг» враг сердечного покоя, конечно, потому что считается, будто ни одна красавица не может устоять перед такой мелодией.
Может быть может быть, эта музыка возбуждала и танцовщицу, потому что теперь каждая ее поза была исполнена и экстазом, и яростью. Да, яростью: ведь тот, перед кем она извивалась, подобно змее, не бросался к ней, не заключал в объятия, не валил на постель.
Он оставался недвижим и только смотрел на нее.
Казалось, у нее было все, чем прекрасна женщина: тело, которое могло совратить святого, большие искрометные черные глаза, волосы, которые то и дело окутывали стан черным, как ночь, покрывалом Но когда танцовщица, утратив терпение, с хриплым стоном метнулась к Василию и обвила его руками, он немедленно высвободился и перевел дыхание, потому что он едва не задохнулся от запахов кокосового масла, которым были смазаны ее волосы, и розовых притираний, обильно умастивших тело.
Она была так поражена случившимся, что застыла с разведенными в стороны руками и приоткрытым для поцелуя ртом. Но чтобы окончательно разъяснить свое нежелание в них ввязываться, Василий прошел меж свечей в угол, где все еще валялся кувшин, а рядом, кучкой, черное покрывало, не без брезгливости поднял обе вещи и с несколько церемонным полупоклоном, призванным сгладить неловкость момента, вручил назойливой баядерке.
Девушка, конечно, поняла, что ее роль так и останется сыгранной не до конца. Не глядя на Василия, она выхватила кувшин и свое покрывало, взмахнула им и вслед за этим яростным движением, мгновенно погасившим свечи, в опочивальне воцарилась глухая тьма, едва-едва рассеянная зыбким светом дальних звезд.
Василий понял, что он снова остался один.
«А вот как, интересно знать, она все-таки зажгла эти свечи? Что-то я не припомню, чтобы она вышибала огонь кремнем!» подумал Василий и на какое-то время как мог крепко уцепился за эту мысль. Наконец догадки, среди которых была одна о том, что девушка выдыхала огонь, как факир-жонглер, исчерпали себя за глупостью. Ежели б ночная гостья умела выдыхать огонь, она, уж конечно можно в этом не сомневаться! испепелила бы презренного чужестранца, пренебрегшего ее красотой.
Василий покачал головой. Да такого с ним не бывало отродясь. Никогда еще он так не обижал женщину, никогда! Конечно, не только резкие, назойливые запахи притираний отбили у него всякую плотскую охоту. Помнится, была одна такая парижаночка Эжени, которая перед приходом своего русского любовника просто-таки принимала ванну из духов, и ничего, Василию это не внушало отвращения, скорее наоборот. Нет, не только запах охладил его!
Она все сделала не так! Она вся была не такая! Ее губы не должны были жадно впиваться они должны были слегка приоткрыться перед его настойчивостью. Ее кожа не должна быть влажной и разгоряченной нет, прохладной, свежей, чтобы ладонь не скользила по ней, а льнула, повторяя мягкие изгибы тела мягкие, изящные другие! Волосы ее не должны были липнуть к мужскому телу, как нити черной тугой паутины. Им следовало опускаться пышной волной, оплетать почти невесомой сетью. Глаза нет, не эти мрачно горящие глаза хотел он видеть, а другие, источающие серебристый свет, глаза, усмиренные страстью, с которой нет сил, нет желания бороться, ибо смертный объят страстями, и они побеждают всегда
Василий встрепенулся, стиснул кулаки с ненавистью к самому себе. Что за чушь? Кого он хотел нынче ночью? В прокрустово ложе какого неведомого идеала пытался уместить буйную плотью искусительницу?
Почему-то особенно тревожили эти серебряные глаза, взявшиеся невесть откуда. Из-за этих-то выдуманных глаз он повел себя нынче как сугубый болван, отвергнув как же это ему сразу не пришло в голову?! щедрый подарок, который, конечно же, послал своему гостю магараджа. Любезный хозяин, следовавший обычаям самого утонченного восточного гостеприимства, даже и вообразить не мог, что русский наглец окажется таким слабаком с одной из красивейших женщин, которых ему только приходилось видеть в жизни!
Мысль о том, что его сочтут слабаком, была ужасна. А потому Василий успокоился только тогда, когда на веранде, нависшей над пропастью, на той самой веранде, на которую выходить было запрещено, пробе́гал не менее четверти часа, вдыхая опьяняющий аромат тубероз, меряясь взором со звездами, готовый в любую минуту наступить на клубок змей, встретиться с тигром и леопардом одновременно, а также поймать в воздухе пучок вражеских стрел, прилетевших из темной глубины далеких джунглей.