И все это возвращается, когда я смотрю на висящие над горизонтом тучи, а разогретая солнцем земля пахнет, как молодое тело; возвращается, когда я слышу стрекот насекомых или похрустывание камешков на горных тропах, кое-где утыканных кустиками чабреца, когда вижу пляски красок, серебро вывернутых ветром наизнанку листьев, поблескивание звезд, отразившихся в придорожном колодце.
Возвращается в репликах из fabula atellana[148] Плавта в античном театре в Арле, когда голос актера сплетается с пением сверчков (легко вообразить, как гогочут, от восторга хлопая себя по ляжкам, солдаты VI Железного легиона); во взмахе платком председателя корриды, когда открываются ворота загона и на арену вбегает первый бык; в словах Бернарта де Вентадорна или Бертрана де Борна, вплетенных в тирады уличного продавца моллюсков, возвращается в минуту озарения, когда тебе вдруг открываются тайны божественных пропорций фронтона собора Святого Трофима.
Я недоверчив: проверяю, разбираю свою ностальгию, свою зачарованность по косточкам, разделяю по волоконцам, стараюсь определить природу непреходящего чувства пребывания где-то между здесь и там, понять, откуда берется ощущение (нет, уверенность), что и я мог бы повторить вслед за Никола Пуссеном: et in Arcadia ego[149].
Все остается неизменным; ностальгия возвращается возможно, в том-то и секрет, что когда (вот он, парадокс!) я стараюсь спрятаться от самого себя, когда ищу подходящее убежище, когда чувствую, что земля убегает из-под ног чересчур быстро, и хочу на минутку остановиться, оглянуться, погрузиться в забытую атмосферу детства, увидеть картины мира, которого уже нет, а может, никогда и не было, почувствовать запах камней под весенним дождем и дыма от плодовых дров, запах ирисов, цветущих в придорожной канаве, и садов под белой грядой облаков пасхальным утром, когда звонят колокола, то прежде всего хочу вновь обрести покой и веру в разумный порядок вещей, в прочность и стабильность всего сущего.
Прованс место особое. Время здесь бежит по кругу, останавливается, поворачивает вспять, искривляется. Вчера, позавчера, год назад не имеет значения; даже если ты выпадешь из обычной жизни, побываешь в других местах, в разных; измерениях реальности, как подлинной, так и воображаемой, возвращаешься ведь все равно к себе. Время твой союзник, хотя его ход неумолим.
А навязчивое желание следить за временем, подглядывать, контролировать не вчера появилось.
Когда-то в маленьком городке на краю Свентокшиской пущи, на кладбище возле костела, где покоится Ян Кохановский[150], я увидел могильную плиту, надпись на которой сообщала, что под ней лежит Изабелла 3., дочь полковника наполеоновской гвардии, скончавшаяся в ноябре 1936 года. Трудно было в это поверить: получается, я мог в детстве знать даму, чей отец знал Наполеона? Мог слушать ее рассказы, заглянуть хотя бы на минутку в другое время.
А однажды на стенах дома одного из моих арлезианских друзей я увидел короткие эпитафии таблички с вырезанными в камне именами и датами смерти его родных: кто-то погиб, сражаясь бок о бок с герцогом Энгиенским под Рокруа; кто-то, сохраняя верность данной королю присяге, был гильотинирован на площади Республики; еще кто-то погиб под Седаном; последний, почетный гражданин города, умер в окружении своих четырнадцати сыновей и дочерей. Время спокойно напоминает о бренности всего земного и уведомляет, что людям, живущим в этом месте, в этом доме, в этом краю, легче жить и умирать: они, пускай подсознательно, знают, что являются звеньями в цепи поколений, протянувшейся между прошлым и будущим. И это приносит ощущение прочной связи со своими корнями и помогает не поддаваться кошмарам прошлого и страхам будущего.
Человек отходит с миром, говорит Сент-Экзюпери, когда смерть его естественна, когда где-нибудь в Провансе старый крестьянин в конце своего царствования отдает сыновьям на хранение своих коз и свои оливы, чтобы сыновья в должный срок передали их сыновьям своих сыновей. В крестьянском роду человек умирает лишь наполовину. В урочный час жизнь распадается, как стручок, отдавая зерна.
Прованс, о котором я пишу, не обычный Прованс. Это Зазеркалье, волшебная страна. Моего Прованса нет отдельно от меня, он существует только во мне; это миф, возникший в попытке утолить жажду чудесного, которая каждого из нас томит с детства и которая неутолима; это мечта, которая сбывается в воображении, не в реальности.
Прованс, о котором я пишу, не обычный Прованс. Это Зазеркалье, волшебная страна. Моего Прованса нет отдельно от меня, он существует только во мне; это миф, возникший в попытке утолить жажду чудесного, которая каждого из нас томит с детства и которая неутолима; это мечта, которая сбывается в воображении, не в реальности.
Антуан де Сент-Экзюпери сказал также, что только дети способны, воткнув ветку в песок, вообразить, будто это королева, и обожать ее.
Это неверно. Взрослые тоже на такое способны.
Прованс для меня праздник. И так я пытался его описать. Пытался ответить себе на вопрос, почему я по нему тоскую даже когда там нахожусь. Но, видимо, на этот вопрос нет ответа. И скорее всего, быть не может.