Фредерик Мистраль часто приезжал в Арль. Неизменно элегантный, в длинном сюртуке с бархатным воротником, в повязанном бантом шелковом галстуке и замшевых перчатках, он сам управлял парой белых камаргских лошадей, сидя, расправив плечи, на облучке английской брички. Из Майяна Мистраль ехал через Фонвьей мимо мощных стен аббатства Монмажур; сворачивая возле городской заставы, въезжал в город под недавно построенным железнодорожным виадуком прямо возле Желтого дома. Если приезжал на подольше, лошадей и бричку ставил в конюшню у городских стен со стороны Роны, а если на несколько часов оставлял под присмотром конюха около городского парка. Наверняка на улице ему не раз попадался небрежно одетый рыжеволосый чудак с мольбертом за спиной, который громко разговаривал сам с собой и, размахивая руками, отгонял бегущих следом и передразнивающих его ребятишек.
Частенько Мистраль заглядывал в дом 29 по улице Республики, где находился созданный им Museon Arlaten[62], а на исходе дня, в лиловом сумеречном свете, когда воздух насыщен пряным запахом чабреца и пением цикад, медленно прогуливался по бульвару Лис; присаживался в тени платанов за столик, застланный клетчатой скатеркой, на террасе кафе Malarte или, чаще, Café de Nuit на площади Форума, чтобы поглядеть на прохожих и выпить рюмку «Сюза». Вряд ли он мог предположить, что именно в этом месте, в нескольких шагах от гостиницы Grand Hôtel Nord-Pinus с вмурованными в ее фасад остатками римской арки, 28 мая 1909 года будет открыт (еще при жизни!) бронзовый памятник в честь его восьмидесятилетия. Встав из-за столика, он неторопливо продолжал прогулку, держа под мышкой тросточку красного дерева с серебряным набалдашником, и отвечая на приветствия прохожих то и дело приподнимал жемчужно-серый haut-de-forme[63].
На прогулке Мистралю могла нередко встречаться Жанна Кальман, которая в последние спокойные годы до Первой мировой войны наверняка была очень хороша собой; он смотрел на нее, задумчиво поглаживая ухоженную бородку а-ля Наполеон III. Вероятно, взор поэта притягивали благородный профиль, пышная грудь и ритмично покачивающиеся бедра.
Была ли эта девушка похожа на Мирей, которая в последней сцене его эпической поэмы ищет убежища у Трех Марий, прибывших морем со Святой земли? На каком языке та просила у них приюта и помощи? Может быть, на шуадите? Ведь сам Мистраль, подыскивая для нее имя, выбрал вариант распространенного в Провансе древнееврейского имени Мария.
Jе suis persuadé que «Miréio», Mireille, est le nom même de Marie, dérivant de lhébreu Myriam et provençalisé par les juifs de Provence, très anciens dans le pays.
Я убежден, писал он, что Мирейо, Мирей это Мария, имя, происходящее от древнееврейского Мириам, введенного в окситанский язык евреями Прованса, жившими здесь с незапамятных времен.
Язык шуадит умер, но lenga dòc жив. Язык ученых и трубадуров, Бернарта де Вентадорна и Раймбаута де Вакейраса, язык философов и художников возвращается в провансальское отечество, как вернулся кельтский язык в школы и учреждения Бретани, как вернулся древнееврейский язык на землю ветхозаветных пророков.
В прекрасном фильме Андрея Тарковского «Жертвоприношение» есть сцена, своей символикой отсылающая к библейской метафоре Ааронова жезла: сухое дерево, посаженное на берегу моря немым мальчиком, в последнем кадре зацветает (может быть, нам это кажется) в знак того, что жертва принята.
Семь веков несгибаемой веры и упорного желания выжить сотворили чудо. Язык ок возвращается туда, откуда его изгнали: на улицы, в школы, учреждения, в места публичных собраний и даже на церковные амвоны.
Совершенно новое значение приобретает сегодня текст Фредерика Мистраля Coupo Santo[64], написанный в 1867 году на музыку Никола Саболи (XVII век):
<> Duno raçо que regreio
Sian bessai li proumié gréu;
Sian bessai de la patrio
Li cepoun emai li priéu.
Vuejo-nous lis esperanço
Е li raive dóu jouvènt,
Dóu passat la remembranço,
E la fe dins lan que vèn <>
<> Dune race qui regerme
Peut-être sommes-nous les premiers jets;
De la patrie, peut-être, nous sommes
Les piliers et les chefs.
Verse nous les espérances
Et les rêves de la jeunesse,
Le souvenir du passe
Et la foi dans lan qui vient <>
<> Ростки воскресшего народа,
Чье процветанье впереди,
Мы стали во главе похода,
Отчизны, может быть, вожди.
Пусть в нас отважное мечтанье,
Надежда светлая живет,
И старины воспоминанье,
И вера в приходящий год[65] <>.
Камень из Вальсента
Камень из Вальсента
«Земля говорит с нами каждой травинкой, каждой веточкой, каждым плодом; небо бесконечной тишиной рассеявшихся слов», говорил он.
«А камень?» спрашивали его.
«Камень однажды заговорил с миром, прежде чем окончательно стать камнем», отвечал он.
Эдмон Жабес. «Книга диалога»Но когда он заговорил и что хотел сказать нам, смертным? Какая может быть связь между камнем и словом?
Он всегда завораживал поэтов и не только поэтов.
«Камень совершенен <> всегда равен себе и во всем знает меру[66]», писал Збигнев Херберт.
Испокон веку он был символом памяти, ностальгии, глубокой задумчивости:
«Камень