Но я не знаю, что это за мир, куда человек уходит после своей смерти. Не знаю, есть ли там встречи и расставания, есть ли там лица и голоса, есть ли там радостные и печальные души. Как я могла знать, жалеть твоего отца, потерявшего жизнь, или завидовать ему?
Вот так прошла зима, наступила весна. Когда приходит весна, я снова схожу с ума, как всегда. Летом же мучаюсь от жары и долго болею, и только осенью, наконец, могу дышать. А потом зима, и тело начинает мерзнуть, и суставы мерзнут. И какое бы душное и жаркое лето снова не приходило, мне все холодно, да так, что даже пот не выступает, а холод пробирает до костей, до самого сердца.
Вот такие дела Я тебя, младшенького, родила в тридцать лет. А у меня, сколько себя помню, сосок на левой груди был немного странный, и твои братья сосали только правую грудь, из нее молоко лилось хорошо. Молоко не уходило из левой груди, и она, в отличие от мягкой правой, была набухшей, твердой. Пока кормила малышей, несколько лет так и жила с разными грудями. Но ты был другой. Как возьмешь левый сосок, странный на вид, так и сосешь до конца, нежно так, причмокивая, и скоро мои груди стали одинаково мягкими.
Вот такие дела Когда ты был еще грудничком, то часто смеялся, открыв свой беззубый ротик. Какал желтыми какашками в конопляные подгузники. Ползал на четвереньках, как зверек, засовывал в рот все, что попадало под руки. Как-то раз у тебя начался жар, лицо посинело, как при эпилепсии, и тебя вырвало скисшим молоком. Вот такие дела А когда отняла тебя от груди, ты начал сосать свой большой палец, и так долго сосал, что ноготь стал тоненьким, как листик бумаги. «Иди к маме, иди ко мне!» захлопала я однажды в ладоши, и ты оторвал ножки от пола, один шаг, второй. С улыбкой на губах сделал семь шажков и бросился в мои объятья.
Тебе исполнилось семь лет, и вот что ты сказал:
Вот такие дела Когда ты был еще грудничком, то часто смеялся, открыв свой беззубый ротик. Какал желтыми какашками в конопляные подгузники. Ползал на четвереньках, как зверек, засовывал в рот все, что попадало под руки. Как-то раз у тебя начался жар, лицо посинело, как при эпилепсии, и тебя вырвало скисшим молоком. Вот такие дела А когда отняла тебя от груди, ты начал сосать свой большой палец, и так долго сосал, что ноготь стал тоненьким, как листик бумаги. «Иди к маме, иди ко мне!» захлопала я однажды в ладоши, и ты оторвал ножки от пола, один шаг, второй. С улыбкой на губах сделал семь шажков и бросился в мои объятья.
Тебе исполнилось семь лет, и вот что ты сказал:
Я не люблю лето, но летние вечера люблю.
Мне так приятно было услышать эти слова, что я про себя подумала: «Может, ты у меня поэтом станешь?». Летними вечерами во дворе собирались ты, отец и братья, и все вместе ели арбуз. И ты, мой мальчик, высунув язык, облизывал стекавший с губ липкий сладкий сок.
Из твоего ученического билета я вырезала фотографию и положила в кошелек. В доме и так пусто и днем и ночью, но на рассвете, когда точно прийти некому, я смотрю на твое лицо, разглаживая белые складки несколько раз сложенной фотографии. Никто не может подслушать, но я зову тихонечко Тонхо, сынок.
А ясным днем после осеннего дождя, когда небо сияет чистотой, я кладу в куртку кошелек и потихоньку к речке спускаюсь, опираясь на свои колени. Иду по дорожке, где цветет космея разных цветов, где мухи копошатся на дохлых дождевых червях, что скрутились колечком.
Когда тебе было пять-шесть лет, ты даже часик не мог спокойно усидеть на месте, и пока твои братья учились в школе, изнывал от скуки, не зная, чем заняться. Мы с тобой вдвоем каждый день ходили в магазин, где работал твой отец, и шли к нему по этой тропинке вдоль речки. Тебе очень не нравилось, что тень от деревьев закрывает солнце. Хоть маленький, но упрямый был откуда только силы брались, не знаю, однако крепко хватал меня за руку и тянул в светлое место. Твои реденькие тонкие волосы покрывались потом от самых корней и блестели на солнце. И дышал ты тяжело, как бывало при болезни, но все равно продолжал свое:
Мама, пойдем туда, ведь на солнце всяко лучше.
Я притворялась, что не могу справиться с тобой, и позволяла тебе тащить меня за собой к свету.
Мама-а-а, там светло и много цветов. Почему ты идешь туда, где темно-о, пойдем туда, где цветут цветы.
Эпилог
Мне было девять лет, когда я услышала о народном восстании в Кванчжу.
Но случилось это не так, что меня кто-то позвал, усадил рядом и рассказал все от начала до конца. В том году мы переехали из Кванчжу на окраину Сеула, в район Суюри. Когда я, забившись в какой-нибудь угол, читала без разбору все книги, что попадались под руку, или по вечерам играла с братьями в омок игру, похожую на шашки, или выполняла нелюбимую, но входившую в мои девичьи обязанности, работу по кухне, чистила чеснок или обезглавливала мелких сушеных анчоусов все это время я, навострив уши, слушала разговоры взрослых.
Однажды в начале осени, в один из воскресных дней, когда мы все собрались за столом, моя младшая тетя спросила у отца:
Это тот мальчик, которого вы учили?
Я не был у него классным руководителем, но сочинения, что я задавал на дом, этот ученик писал хорошо, потому и запомнил его. Когда мы продавали дом в районе Чунхындон и в агентстве недвижимости подписывали договор о купле-продаже, я представился новому хозяину дома учителем Т школы, и он, очень обрадовавшись, сказал, что их младший сын учится в этой школе. Я спросил его имя и номер класса. На перекличке оказалось, что знаю этого ученика.