— И всегда там, где жили боги, — продолжал отец, — жили и нимфы, рядом с ручьями, в тумане, который окутывал греческие острова ранним утром, и в морской пене.
Он вздохнул и продолжал:
— Аполлон покорил мир силой своей красоты.
У него не было земных средств — ни армии, ни флота, ни могущественного правительства, — но он принес человеческому разуму свет солнца, и люди поклонялись ему, когда он являлся им в свете рождающегося дня.
Ричард Уоринг умел сделать все, о чем говорил, реальным, так как сам в это верил, он открывал для Теолы мир красоты, который стал и ее миром.
С того времени она тоже начала поклоняться Аполлону, и в ее глазах он олицетворял любовь… ту любовь, которую она, когда подросла, мечтала испытать с мужчиной.
С течением времени она начала понимать, почему отец считал ее похожей на одну из греческих нимф. У нее было тонкое личико в форме сердечка, на котором выделялись огромные глаза. В глубине ее глаз, хоть она этого и не осознавала, таилась загадка, словно они смотрели в невидимый мир, так знакомый ее отцу. Волосы Теолы были светлыми, но не золотистыми, как у Кэтрин. Собственно говоря, они были настолько светлыми, что казались почти бесцветными, и все же временами переливались так, как будто были живыми. Ее кожа сверкала такой белизной, что из-за темных, мрачных цветов, в которые ее одевала тетка, она выглядела неестественно бледной.
Иногда Теола спрашивала себя, не старается ли герцогиня нарочно погасить в ней тот свет, о котором говорил отец и который, она это знала, горит в ее душе.
Живя в замке, подвергаясь грубому обращению, постоянным оскорблениям и физическим наказаниям, она с трудом вспоминала те дни, когда чувствовала себя так, будто танцевала, не касаясь земли, когда была частью того прекрасного мира, в котором всегда жил ее отец.
Ей было трудно вспомнить все, чему он ее научил, так как она постоянно куда-то спешила, выполняя одно приказание за другим.
Только оставшись одна в ночной темноте, она вспоминала, как отец говорил:
— В тишине можно услышать голос бога, призывающий человека искать в себе отблеск священного света.
— Какое платье вы наденете, фрейлейн? — спросила старшая горничная, прерывая мысли Теолы.
Теола подавила в себе желание ответить, что это не имеет значения, ведь они все так уродливы, что никто ее все равно не заметит.
Висящие в шкафу платья выглядели нелепыми, когда она вспомнила о сиянии солнца за стенами дворца, ослепительно белом снеге па горных вершинах и цветах, благодаря которым Кавония превратилась в ее глазах в земной рай.
Кэтрин предстояло надеть на прием белое платье, отделанное маленькими розовыми розочками и голубыми лентами. Это платье было специально сшито для того, чтобы оттенить ее бело-розовую красоту и золотистые волосы, чтобы она выглядела живым воплощением представления любой женщины об идеальной невесте.
Теола же могла выбирать между платьями из самого дешевого серого батиста, темно-коричневой шерсти и уродливым тускло-синим костюмом» полонез «, цветом напоминающим зимнее небо.
— Я надену серое, — машинально произнесла она. Когда горничные помогли ей надеть платье, она уложила волосы, едва взглянув при этом на себя в зеркало.
Как ни торопилась она вернуться в комнату Кэтрин, этого оказалось недостаточно, и ее кузина уже была вне себя.
— Скажи этим идиоткам, что я требую найти мои лучшие шелковые чулки, — сердито потребовала она, когда Теола вошла в комнату.
Она говорила по-английски, и хотя горничные не понимали ее слов, нельзя было ошибиться по поводу ее разгневанного голоса. Теола заметила, что женщины выглядели встревоженными и испуганными.