Привет и что?
Не сказать, что она вела себя грубо скорее, она осторожничала.
Мне надо было убедиться, что ты
Не мертва? Я не могла так сказать.
Разве ты не видишь, что я еще здесь?
Я подалась вперед, надеясь, что нас никто не подслушивает.
Мне позвонить твоим родителям?
Она отстранилась, соблюдая дистанцию. В ее глазах не отражалось ни капли доверия.
Это не будет иметь значения.
Довольствование тем, чего никто как будто больше не хотел, вызывало недоумение. Сколько девушек отсюда надеялись покинуть свои комнаты и этот дом, но чувствовали себя привязанными к этому месту, словно их ноги погружены в цемент и их вынуждают остаться?
Разве Лейси не могла отправиться со своими родителями домой, когда они приехали за ее вещами? У меня были вопросы, но ее глаза подсказали мне, что стоит помолчать. В итоге я просто подняла ее сумочку, чтобы она увидела.
Тут твоя вещь.
Она просунула руку в приоткрытую дверь и схватила ее. Затем захлопнула дверь прямо перед моим лицом. Я ничего не взяла из ее кошелька ни цента, хотя могла бы.
На ведущей наверх лестнице показалось знакомое лицо. Темные веснушки, похожие на черные пятна от чернил; хитрые серые глаза. Она без остановки проскользнула мимо, как размытое пятно, проглоченное тенями.
Эй, крикнула я ей вслед.
Она ушла, хотя ее ноги не издали ни единого звука на лестнице. Посмотрев на ближайший портрет жильцов я стояла в середине 1970-х, прямо у 1975 года, я почти подумала, что увидела эту проигнорировавшую меня девушку. Но разве я не видела при этом ее двойника на фотографии 1920-х годов? Возможно, у меня и правда сотрясение.
Той ночью в своей комнате, пряча библиотечную карточку Лейси единственное, что вытащила из ее сумочки, я осмотрела свою медленно растущую коллекцию. Я каждый день прятала за батарею что-то новое. Я достала все предметы, чтобы рассмотреть их и вспомнить, откуда они взялись место и время. Расческа была первой я вспомнила, как серебро ловило солнечный свет, блестело. А еще из гостиной ко мне переехал крошечный слон из слоновой кости. Фигурка казалась хрупкой из-за вырезанных в теле хребтов. Керамическая пепельница, сложенный фиолетовый шелковый веер, ладья из покрытой паутиной незаконченной партии в шахматы. Из открытой на третьем этаже комнаты ко мне перешло ожерелье, нитка с маленькими серебряными бусинками. Другими предметами из дома оказались красиво декорированная ложка из сахарницы, стоявшей в столовой, и одна туфля из изобилия обуви, выставленной соседками в общей комнате. Я взяла лишь левую.
Пропажу всего собранного даже не заметят: ожерелье лежало среди других таких же, заколка для волос упала возле раковины, ручка с красными чернилами уютно устроилась среди черных.
Но в самом дальнем углу выемки за батареей, в самой глубине, лежало кое-что другое, особенное. У меня не было с собой маминой косынки, и я вернула Анджали ее футболку, поэтому использовала носок.
Я подумывала его продать присмотрела ломбард в подвальчике в Ист-Виллидж и стояла в раздумьях на верхней ступеньке, но пока не была готова спуститься и отдать его.
Мне хотелось узнать у мамы, как она его получила как вообще оно появилось на фотографии, сделанной сто лет назад, которая висела в рамке над каминной полкой, и оказалось у нее, но не могла ей позвонить. Если верить Моне, чего, конечно, нельзя было делать, но я иногда притворялась, что верю ей, опал принадлежал графине из Праги, которая сбежала ради новой жизни. А больше я и не знала, кто его носил или где он мог храниться.
Мама однажды сказала, что это подарок но от кого и по какому случаю?
А еще она сказала, он спас ей жизнь.
Я достала опал из укрытия и высвободила из носка. Через мгновение кольцо уже сидело на моем пальце, я выключила свет и забралась на кровать. Я спала, спрятав руку под подушку и положив на нее голову. Опал казался твердой и странно холодной выпуклостью, как кубик льда, который никогда не таял, но меня успокаивал его вес. Пришлось достать его. Чтобы рассмотреть.
Гладкий черный камень на мгновение поймал свет и засверкал, показывая, что он не совсем черный, а состоит из многих цветов, бесчисленных цветов, меняющихся с каждой минутой и переливающихся со всех сторон, как бывает со всеми опалами.
Кто-то из девушек хотел покинуть «Кэтрин Хаус», и я не понимала почему. Когда кольцо находилось на моем пальце, я представить себе не могла, что плохого могло случиться в этих стенах, под этой крышей, со мной.
Город незнакомцев
Пару дней спустя я снова заметила голубой фургон.
Он был припаркован в конце квартала, а до этого, клянусь, за углом возле Вэйверли Плэйс. Кто-то его передвинул, хотя колеса были по-прежнему заблокированы городом, а штрафные талоны развевались на ветру. Теперь он стоял намного ближе к «Кэтрин Хаус». Я видела его с главного крыльца.
Я вышла за ворота и подобралась поближе. Из-за смятых листовок, проржавевших царапин и вмятин машина казалась здесь совсем не к месту напоминала отчаявшуюся девушку, кричащую в безразличную толпу, смотрящую в другую сторону. Круглые окна прикрыты шторками, точнее, как выяснилось при ближайшем осмотре, неплотной и запачканной одеждой, прижатой к стеклам, чтобы никто не заглядывал внутрь. Изнутри слышалось бормотание, какой-то спор. Пылкий и ожесточенный, затем приглушенный и сдержанный. Я осторожно припала к боку фургона, стараясь подслушать. На одном колесе отсутствовал колпак, а другое оказалось лысым.