Я с севера штата, ответила я. И я здесь ненадолго на месяц.
Она как-то странно на меня посмотрела, словно не верила, что я скоро захочу отсюда уйти. Я продолжила подниматься за ней и больше ничего не сказала.
Это у тебя синяк или что? Она прижала руки ко рту. Поверить не могу, что спросила, прости. У меня такое ощущение, что я не думаю, прежде чем говорю
Все нормально. В голову легко и быстро пришла ложь. Похоже, меня вымотала поездка. Возникали проблемы с подробностями. На меня напали. Выпрыгнули из ниоткуда и понимаешь
Секундочку. Эта ложь слишком похожа на правду.
Это произошло всего день назад, но все казалось каким-то расплывчатым, как бывает, когда я выпью. Иногда картинка приобретала четкое изображение. Я видела перед своими глазами зеленый кроссовок с белыми шнурками, а потом этот кроссовок уже устремлялся ко мне размытым пятном, зеленым и белым, грязным и быстрым, и попадал прямо по моему лицу. Это лишь начало. Мне снова стало холодно, как и до этого. Я увидела ветви деревьев, которые трещали, пока я пробиралась сквозь них. Часть леса слишком темную, слишком густую, слишком далеко от дороги. Что-то происходило с моим ухом или внутри него, как-то странно гудело. Лодыжка сдавалась. На языке наждачка. Боль в лодыжке. И я села.
Это происходило в реальности. Я сидела на ступеньке, а Анджали остановилась чуть выше и смотрела на меня. Вокруг нас крутилась пыль.
Устала подниматься? спросила она.
Мне нужна секундочка, ответила я.
Так на тебя напали?
Да, так лучше.
Они забрали все мои деньги и мамино украшение. Черный опал, очень редкий. Я старалась бороться, но
Зачем я упомянула опал? Не могла хотя бы об этом соврать? Я поднялась. Лодыжка все еще болела, в ушах раздавался странный свист, а в голове поднялся ураган. Надо было озвучить ей самую настоящую ложь, а не нечто похожее на правду.
Отстойно. Подожди, что они забрали? Ты сказала, опал?
Она подчеркнула это, словно хотела, чтобы я повторила сама.
Черный опал не выдумка. Это был гладкий, темный, блестящий камень, который дома иногда носила на пальце моя мама, он едва держался на моем большом пальце. Она сказала, что много лет назад приобрела его в городе, но никогда не говорила, как смогла позволить себе что-то такое или откуда взяла. Она носила его, когда мы были одни, и прятала в верхнем ящике комода, обмотав голубой хлопковой косынкой, под которую убирала волосы во время уборки дома. Она шутила и называла ее «schmatte», что на еврейском означало «тряпка». Косынка была такой обычной, такой неприглядной, что никто не догадался бы, что в ней хранится нечто бесценное. Очень важное.
Но однажды мама сказала, что больше не может носить опал это слишком опасно. Мало держать его в ящике комода в старой тряпке. Надо переложить. В последний раз я видела этот камень, когда мы закапывали его ночью, и то через прозрачный пакетик, скрывающий его блеск. Мама положила его в вырытую ямку. Засыпала землей между рядами с помидорами и пригладила поверхность. Сверху мы замаскировали место вырванными сорняками и листьями. Он не помогал нам с огородом. Поэтому никогда его не найдет. Мама сказала, мы вернемся за ним, когда понадобится, и таким образом всегда будем знать, где находится камень. Земля была теплой и влажной. Я почувствовала это своими руками.
Оно принадлежало моей маме, сказала я Анджали.
Не грабители забрали у меня опал. Он находился в двух с половиной часах езды к северу от города. Глубоко в земле.
На ее лице отразилось понимание.
Не важно. Их поймали?
Кого?
Лузеров, которые напали на тебя и избили?
Было темно. В смысле, это мог быть кто угодно.
Паршиво, вежливо произнесла она, словно потеряла интерес.
А я потеряла способность рассказывать что-то реалистичное.
Мы продолжили молча подниматься, и мое внимание привлекли вывешенные на стенах фотографии. За потускневшими рамками прятались черно-белые снимки групп молодых женщин, девушек: они сидели на коленях на полу, на стульях, стояли словно это снимки класса. Я узнала помещение, где они находились, по мебели, обтянутой плотной пятнистой кожей. Мебель в гостиной из теплого золотистого бархата, а на фотографиях мрачного серого. На каждом снимке, на стене за девушками, висела она в рамке. Собравшиеся напоминали сестринство, а Кэтрин де Барра святого покровителя и упрямую королеву.
Первые фотографии были датированы 1920 годом, и десятилетия продвигались вперед по мере того, как мы поднимались.
Но на определенной фотографии у меня перехватило дыхание. Даты совпадали.
Я заметила маму в верхнем ряду, прямо по центру, ближе всех к камину и рамке с фотографией. Мамины губы были темными, волосы коротко острижены и подворачивались к подбородку. Я не могла понять, какого цвета в тот день были ее волосы, так как фотография черно-белая. Нависшая над ней Кэтрин в рамке почти улыбалась. Почти. Фотография была слишком маленькой, чтобы сказать наверняка.
Я старалась смотреть не на нее, а на маму. Она запечатлена с многозначительным взглядом, чувством самосознания, и мне казалось, что стоит припасть ухом к фотографии и она заговорит. Тогда она была самой собой, и мне стало интересно, каково это. Ей всего девятнадцать, она на два года старше, чем я сейчас.