И ведь не шутишь. Сожжешь за милую душу, если не подчинюсь, так ведь?
Сожгу, Фимушка. Не обессудь.
«Жизнь Отечеству, сердце женщине, честь никому», а?..
Именно так.
Сердце Козинцева, едва обретшее целостность, сию самую минуту разбивалось на мильон осколков, раня самую душу, но он оставался непреклонен.
Славно.
Серафима вдруг озорно подмигнула ему. Скомандовала:
Прохор!
Могучие ручищи обхватили Козинцева поперек груди, прижимая руки к телу и выдавливая из легких воздух. Гальдраставы зашипели и погасли, сбросив заряд по расписанной рунами ткани нейтрализующих перчаток, невесть каким образом оказавшихся на руках вероломного денщика.
Не обессудьте уж, Лавр Бенедиктович, дохнуло в ухо смесью солдатского табака и подсолнечных семечек. Не со зла.
Козинцев пытался вдохнуть, хватая ртом воздух, и не мог. В голове нарастал звон, глаза заволокло багровой пеленой. Сознание милосердно ускользало, оставляя статского советника наедине с отчаянием.
Прежде чем белый свет для него погас окончательно, Козинцев еще сумел разглядеть, как Серафима, отдав карликам новую команду, повелительно ткнула стволом пистолета в сторону чана. Страхолюдные хари расцвели страшноватыми улыбками. Подхватив чан, карлики с трудом впихнули его в свой корабль вслед за великаном. Зашипел, закрываясь, люк.
Нам пора, сказала Серафима; голос ее раскатился под сводами меркнущего разума Козинцева гулким эхом. Сейчас здесь станет нечем дышать.
Прохор бережно вынес бездыханного Козинцева из вагона, вернулся за оглушенными охранниками и как раз успел закрыть наглухо люк, когда ощутимый толчок расстыковки сообщил, что грабители стартовали.
Они снова стояли на внешнем балконе, глядя, как одна искорка растворяется среди мириад других. За дверью персонал ресторана, негромко переругиваясь, устранял последствия недавнего переполоха. Прохор деликатно остался внутри, дав им возможность объясниться.
Теперь ты расскажешь? спросил Козинцев.
В голове у него все еще шумело, а каждое движение в помятом Прохором теле отзывалось болью. Впрочем, телесная боль не шла ни в какое сравнение с болью душевной, что теперь уходила, оставляя его наедине с пустотой на месте сердца, которую заполняла апатия.
Серафима бесстрашно взглянула ему в глаза, и Козинцев в очередной раз подумал о том, какая же она все-таки красавица.
«Хотя какое это теперь имеет значение?..»
Серафима бесстрашно взглянула ему в глаза, и Козинцев в очередной раз подумал о том, какая же она все-таки красавица.
«Хотя какое это теперь имеет значение?..»
На душе скребли тролли.
Это вода, сказала Серафима. Вода из источника Мимира. Живая вода, как в сказках. Ускоряет рост чего угодно. Лечит. Нам повезло ее можно отыскать лишь под здоровыми корнями Древа, а таких корней, кроме как на Мидгарде, больше нигде не осталось. Скважина на Кольском полуострове как раз дотянулась до одного из подземных резервуаров. Так что теперь у нас есть стратегическое сырье, способное в прямом смысле оживлять целые миры. А там, Серафима мотнула головой туда, где среди сонма бесчисленных звезд неспешно ползли по своим орбитам, оправляясь от вселенского потрясения Рагнарека, истощенные катаклизмом чужие миры, Мимирова вода очень нужна. Легальным путем, без международного скандала, передать ее иномирцам, которых, ко всему, официально и вовсе не существует, мы не могли. А международный скандал в наше время означает
Новую войну.
Именно. Канцелярии пришлось немного схитрить. Теперь там, у них, Серафима качнула головой вслед уходящему прочь кораблику, появилась надежда на возрождение.
А я?
Козинцев в который уже раз! почувствовал себя одураченным.
Ты отлично справился со своей ролью. Моей задачей было вовремя тебя остановить. По-моему, я тоже справилась.
Несомненно, сказал Козинцев, чувствуя внутри легкую горчинку разочарования. Что ж Теперь я вне подозрений?
Серафима посмотрела на него. Улыбнулась мягко, как умела только она.
Я всегда знала, что это не ты, Лавруша. Проверять тебя было не моей идеей. Веришь мне?
Конечно, ответил Козинцев, чувствуя, как уходит, улетучивается досада, испаряется, смешиваясь с окрестным эфиром, апатия, и оживает, удар за ударом, сомлевшее было сердце. На душе стало вдруг легко так, как не было весь минувший год.
В конце концов, не все ли равно, чьими руками будут посажены ростки, которые изменят мир к лучшему? спросила Серафима.
Все верно.
Козинцеву не хотелось спорить. Бесполезно спорить с женщиной, которая права и которая точно знает, что права.
«Иггдрасиль» набирал ход, стремя свой бег к Луне. Козинцев бездумно смотрел на звезды. Где-то там, среди них, между бездной Гинунгагапа и жаром солнечного пламени, в заполненной эфиром пустоте неслись по своим орбитам сорвавшиеся с ветвей Великого Древа миры, на которых совсем уже скоро взойдут и медленно, но неуклонно потянутся к звездному свету дети великого Иггдрасиля.
Совсем скоро мир снова изменится, став при этом почти таким, каким был прежде, до Сумерек, сказала Серафима. Это будет прекрасный мир. Надо только чуть-чуть подождать.
Козинцеву нечего было ей возразить.
Впрочем, возражать Серафиме ему совсем не хотелось.