Значит, не нашлось, позевывая, ответила Надя, для нее эти проблемы уже не представляли интереса, она жила будущим. Жизнь сулила ей только счастье. Счастье учиться петь! И думать о том, как лучше, как красивее петь, чтоб иметь успех, чтоб нравиться людям и чтоб люди любили тебя и хотели слушать. А что может быть радостнее? Все огорчения и беды все это пустяки, нужно только скорее окончить школу. А школа платила за невнимание черной неблагодарностью. Училась Надя из рук вон плохо. Учителя не беспокоили мать, зная и сочувствуя ее горю. И Надя не училась, а кое-как волокла учебу. С отсутствующим видом сидела она на уроках, мысли ее витали совсем не в пределах школьной программы.
Михайлова! О чем я говорю? спрашивает внезапно учитель истории Петр Алексеевич, добрейший человек, с юношеской пылкостью влюбленный в свой предмет.
Михайлова не слышит: перед ней ноты «Жаворонка» Глинки.
Она усердно учит текст, губы ее шепчут: «Не слыхать певца полей что поет»
Проснитесь, Михайлова! Петр Алексеевич всех девушек 910 классов величает на «вы» или «барышни».
Толчок в бок соседкой по парте, и Надя, очнувшись, озирается
Что? Чего?
Встаньте, барышня, и скажите, о чем я рассказываю, не теряя самообладания, спокойно спрашивает Петр Алексеевич.
О Кронштадтском мятеже, участливо шепчет Тося Фролова, соседка.
О Кронштадтском мятеже, повторяет Надя.
Верно! Так вот скажите нам, когда и где он произошел, причины?
Михайлова стоит столбом, класс хихикает, подсказки несутся со всех сторон, а потому уловить их нет никакой возможности.
В августе месяце под громовое ржание начинает Надя.
В класс просовывается чья-то голова. Интересно ведь, почему такой хохот?
Т-а-а-к в августе хорошо злорадно тянет Петр Алексеевич. А скажите, Михайлова, вы такие стихи Багрицкого помните?
Нас бросала молодость
На кронштадтский лед
Помню, врет, не смущаясь, Надя.
Так как же подавлялся мятеж? Видимо, вплавь, с пулеметами и винтовками, а?
Нет!
А как же тогда?
Как же, как же, грубит Надя, ей стыдно и зло берет: зачем ей знать о каком-то мятеже в Кронштадте Откуда я знаю как!
Слушать надобно, Михайлова, уши-то вам на что даны? Шапку держать, чтоб на глаза не съехала, а? Дремлете, барышня, на уроках, выговаривает Петр Алексеевич скрипучим старческим голосом.
Обидно! Ведь она не дремала вовсе. Она пела и слушала хрустальный аккомпанемент чудесной мелодии
Все дело в том, что Надя уже второй раз ходила заниматься пением. Сложилось так удачно, просто удивительно.
В ту пору жила в Малаховке жена известного художника Крылова, Дина Васильевна, в прошлом сама «отменная певица», как сказала «маркиза», но с возрастом ушла со сцены и тихо доживала свой век в обществе старой женщины, не то служанки, не то родственницы. К ней-то и направилась, набравшись смелости, Надя. Сначала Дина Васильевна встретила ее с прохладцей.
В дом не пригласила. Говорили в саду. Потом, узнав, в чем дело, заметно оттаяла. Когда же Надя рассказала, как ее слушали у Гнесиных, и назвала Веру Владимировну Люце, хозяйка всплеснула руками:
Верочка Люце! Ах, силы небесные, да ведь мы с ней у Зимина одни партии пели. Ах, какой голос был! Легкий, подвижный, и собой как хороша!
Оживленно блестя помолодевшими глазами, Дина Васильевна еще долго выспрашивала Надю об училище Гнесиных и многое другое.
Вот в чем дело, сказала она, наконец, переходя на деловой тон, денег ты мне платить не сможешь, верно? Да я и не возьму никогда, мне не нужно. А вот кое-что по дому помочь мне необходимо. Нюра, моя помощница, руку обварила, очень сильно! Теперь надолго. Вот хорошо бы белье постирать Мыло я дам
Конечно, пожалуйста, и полы могу помыть, и что другое Я могу.
Можешь, можешь, верю, улыбаясь, сказала Дина Васильевна и пошла в дом за бельем.
Так начались для Нади счастливейшие дни ее жизни.
Белье было откипячено, выстирано и наглажено. Мать сама из картофельной кожуры сделала крахмал, и, когда Надя принесла стопку чистого, накрахмаленного и подсиненного белья, Дина Васильевна ахнула:
Батюшки! Как в лучшие времена! И пригласила Надю к роялю.
Дом художника был полон удивительных вещей, но Надя не смотрела по сторонам, хотя очень хотелось.
Тетя Маня, главный советчик и почти член осиротевшей семьи, тоже приняла бурное участие в стирке и глажке белья.
Ишь, сколь наворотили! Будто век не стирано, приговаривала она.
Провожая Надю на первое занятие, не переставая учила и напутствовала:
Рот-то не больно разевай, нехорошо это, когда глазами шарят по сторонам. За стол пригласят не садись, скажи: «спасибо», мол, «сыта». Теперь ни у кого лишнего нет. Поняла? И, напоследок, между прочим, добавила: Все ж головой-то бы лучше кусок зарабатывать, чем глоткой. Надежнее
Памятуя наказ тети Мани, Надя старалась не крутить по сторонам головой, и чуть было не сшибла в прихожей трехногий столик с цветами. Вдобавок ко всему споткнулась о ковер и едва не растянулась во весь рост. Дина Васильевна, не ожидая ничего путного из этой затеи, решила про себя, что неуклюжая девица здесь в первый и последний раз. Но как только Надя встала у рояля, там именно, где ее научили у Гнесиных, и пропела несколько нот, она насторожилась, уловив профессиональным чутьем необычную одаренность этой неуклюжей девицы. Внимательно вслушиваясь в звуки ее голоса, она старалась найти в нем недостатки или хотя бы малейшую нечистую интонацию и не могла. Тембр голоса редкой красоты, теплый, бархатный, ровный на низах и середине, так же легко переходил в льющиеся серебристые верха.