– Мне не видно!
Ко всеобщему облегчению, девчонка была в трусиках, таких крохотных, что я никогда не забуду. И таких узеньких, что по бокам торчали завитки волос. Мне стало просто нехорошо.
Когда нам показалось, что мы так и будем весь вечер сидеть в молчаливом замешательстве, Росс пришел на выручку, изрекши:
– О тягостная скука бытия!
Я расхохотался, Кристофер наконец откусил печенье. Элен сидела с озабоченным лицом и глядела на дочь. А Фрэн продолжала пошатываться, обмякшая и сконфуженная. Потом повернулась и пошла к себе наверх.
В нашей семье никогда не сомневались, за кем останется победа.
В те времена я в хорошую погоду обычно выходил наружу, чтобы выкурить последнюю сигарету и выпить последний глоток спиртного. Смотрел на машины, проезжавшие по улице, и на темные верхушки деревьев в Гринвичском парке, качающиеся во сне.
Теплые вечера наконец наступили. Когда Росс с Кристофером ушли, я вышел на крыльцо и впервые в этом году уселся на ступеньку. Элен поднялась наверх, видимо чтобы по-матерински приласкать Фрэн. Меня самого она начала серьезно беспокоить. Возможно, тут кроется что-то еще, а не обычный подростковый бунт.
Ночь была поистине фантастической: тихая, с небом в мириадах звезд. Багряная тучка покойно плыла в мою сторону, как старый корабль, который плавал слишком далеко и видел слишком много, но продолжал плыть по инерции.
Минут десять я сидел на крыльце, забыв о Фрэн, забыв на время о письмах Гилберта, счастливый. Наконец я бросил окурок на гравий, взял со ступеньки стакан и вошел в дом. Когда я закрывал дверь, деревья в отдалении зашептались – собрание призраков.
Наверху находились две большие комнаты, обращенные на улицу, одинакового размера и планировки, с одинаковыми эркерами. Левая служила спальней нам с Элен. Поднявшись наверх, я увидел, что из-под двери спальни не пробивается свет, а потому решил зайти на несколько минут в другую комнату – мой кабинет.
Может, точней было бы назвать его не кабинетом, а библиотекой. Вдоль стен – сплошь книги, многие из которых были куплены в магазине Дьюсона еще до того, как я сам стал его хозяином. Была, разумеется, и целая секция букинистических изданий. У эркера стояло большое старинное кресло, и по воскресным дням я часами просиживал в нем с книгой в руках, изредка прерываясь для того, чтобы выкурить сигарету, наслаждаясь видом на парк. Иногда мне казалось, что все эти годы я работал ради того, чтобы иметь вот этот кабинет, который дарит спокойное уединение, где царит дух учености, откуда видны зеленые кроны.
Войдя, я направился в глубь кабинета, где у стены стоял застекленный шкафчик. В нем было собственное освещение, которое я сейчас и включил. Я постоял в тишине, глядя на знакомые вещи: завиток волос, маленькую серебряную коробочку, клочок бумаги – записку с неразборчивыми каракулями, старинную книгу, раскрытую так, чтобы был виден летящий авторский росчерк на форзаце. Затем глянул на портрет над шкафчиком: крупный подбородок гордо поднят, светлые глаза грозно потемнели, кудри в небрежном беспорядке, будто растрепанные ветром.
В этот миг, один на один со знанием о своей находке, я почувствовал, что это, должно быть, судьба. Какая-то связь начала устанавливаться между нами.
Когда я вошел в спальню, Элен уже спала. Свет был погашен, но в щель меж неплотно задернутыми шторами сочилось молчание тех дивных звезд. Спящая жена казалась пятном темноты, смутным и теплым, как ее тело под одеялом.
Я тихо разделся и забрался в постель. Она проснулась и прильнула ко мне. Удовлетворяя ее, я чувствовал знакомую боль. Я ласкал ее из чувства долга и вины. Весь день, как всегда, мои глаза следили за каждым юным девичьим телом.