В возрасте нескольких месяцев Уэсли стал так или иначе реагировать на определенные слова и фразы, которые я часто использовала. Это не было дрессировкой он учился самостоятельно, подобно ребенку, постепенно выучивающему значение новых слов, повторяемых раз за разом для описания одних и тех же предметов или событий.
Уэсли та-а-а-ако-о-о-ой красивый. Мама считает, что ты о-о-о-очень красивый, ворковала я, гладя его по щеке и целуя в клюв.
В какой-то момент он начал ассоциировать эти слова с лаской. Теперь стоило мне сказать «Ты та-а-а-ако-о-о-ой красивый» с другого конца комнаты, как он тут же прикрывал мигательные перепонки, поворачивал лицо вбок и застенчиво дергал пару перышек, пока я не подходила и не начинала его гладить.
Уэсли обожал, когда его называли красивым. Так что когда мне изредка приходилось просить Вэнди или маму присмотреть за ним, я велела им говорить ему «Ты такой красивый» или «Пора спать», чтобы успокоить его, если он начнет бузить, и еще говорить «Вот твои мышки», кормя его. Он всегда успокаивался, заслышав из чужих уст свои «ключевые слова». Он их знал. Он их понимал, и они работали.
Уэсли обожал, когда его называли красивым. Так что когда мне изредка приходилось просить Вэнди или маму присмотреть за ним, я велела им говорить ему «Ты такой красивый» или «Пора спать», чтобы успокоить его, если он начнет бузить, и еще говорить «Вот твои мышки», кормя его. Он всегда успокаивался, заслышав из чужих уст свои «ключевые слова». Он их знал. Он их понимал, и они работали.
Еще когда он был совенком, я всегда проговаривала вслух все, что я делала. Теперь я могла подойти к его насесту и спросить: «Уэсли, хочешь мышек?» Если он был сыт и не хотел, он отворачивался. Если был не сильно, но все же голоден, то смотрел на меня, медленно прикрывая мигательные перепонки. Если он был по-настоящему голоден, он прыгал в мою сторону, кричал и иногда издавал просительный визг, напоминающий звук ножовки, которой проводят по металлу.
Впоследствии реакции Уэсли усложнились. Он мог на целые серии вопросов отвечать своей совиной разновидностью «да»: опускание век и иногда даже радостные звуки при неразрывном зрительном контакте; или же своим вариантом «нет»: отворачивание головы. Мы в какой-то момент разработали целую коммуникативную систему, похожую на игру в «двадцать вопросов».
Уэсли, хочешь мышек? (Вне зависимости от количества мышей я постоянно использовала слово «мышки», даже если мышка была всего одна. Мне слабо верилось в то, что он поймет разницу между единственным числом и множественным.)
Не будучи голодным, Уэсли отворачивался.
Ладно, Уэсли, хочешь наружу?
Снова поворот головы снова «нет».
Уэсли, хочешь поиграть с водичкой?
Опять то же самое «нет».
Уэсли, хочешь обнимашек?
Тут же его голова разворачивалась обратно лицом ко мне, он устанавливал зрительный контакт и негромко пищал. Ага, вот оно что. Обнимашек хотим.
Уэсли дошел до всего этого сам. Я не пыталась приучить его со мной общаться, как биологи учат, например, попугаев или шимпанзе. Вдобавок, с чисто научной точки зрения, Уэсли не общался со мной вербально. Я, впрочем, считаю, что многие из постоянно совершаемых им действий можно было счесть примитивной формой языка жестов, да и звуков тоже, если считать язык системой коммуникации, постоянно обеспечивающей связь между двумя разумными существами.
Уэсли изумительно вписался в нехарактерную для сипухи среду обитания: в помещение, да еще и с человеком под боком. И он общался. Я не стану заявлять, что у всех сипух есть зачаточные способности к развитию языка, но я с абсолютной уверенностью заявляю, что конкретно эта сипуха при помощи своей обширной слуховой коры головного мозга развила примитивную языковую систему, позволяющую лучше адаптироваться к данной среде обитания. Поскольку я разговаривала с Уэсли с младенчества, пока развивался слуховой участок коры его мозга, мне кажется, он сначала установил связь между действиями и словами, а затем между действиями и определенными комбинациями слов, такими как «пора спать».
Человек тоже способен понимать собеседника, говорящего на языке, на котором не говорит он сам. Одна из моих лучших подруг выросла в японской семье, в которой они с братьями и сестрами говорили только по-английски, а их родители исключительно по-японски. Так вот, их родители понимали английскую речь, а дети японскую, хотя ни те, ни другие не могли воспроизвести язык, который с легкостью понимали на слух.
По той же логике было неважно, что Уэсли физически не мог издавать человеческие звуки из-за устройства своих голосовых связок, как и то, что я по тем же причинам не могла издавать звуки, которые издают совы. Мы нашли способ общаться на собственном языке звуков и жестов.
В возрасте двух лет Уэсли начал приспосабливать свои связки к тому, чтобы издавать новые звуки с широким спектром новых значений. Например, он менял продолжительность, громкость и тональность звука, обозначающего просьбу. Разные варианты этого звука выражали разные просьбы. Один означал: «Я хочу, чтобы ты открыла дверь». Другой означал: «Я хочу воды». Третий означал: «Отпусти меня с насеста». У одного этого «просительного» звука было около двадцати вариаций. Я учила его язык подобно тому, как он учил мой.