Ладно проворчал он. Не буду ходить вокруг да около. Я и вправду сплоховал, но понял это только сейчас. Случилось то лет десять тому назад
И старый разбойник вызвался рассказать нам еще одну историю, поновее предыдущей. Слова он подбирал долго, припоминая все в мелочах. Хорвек, заметив, как я утомилась, указал на развалины беседки, где сохранились тяжелые каменные скамьи должно быть, отсюда раньше открывался вид на море, но сейчас одичавшие кипарисы и можжевельники скрыли его, плотно смыкаясь над нашими головами вместо разрушенного некогда изящного купола. Мое нарядное платье промокло и испачкалось, плащ потяжелел от капель, непрерывно падающих с ветвей, и я невольно жалась к Хорвеку, спасаясь от промозглой сырости. Мастер Глаас, напротив, раскраснелся от волнения и, казалось, не замечал холодного ветра и осенней унылой капели воспоминания о собственном проступке заставляли его кровь волноваться и бежать по жилам быстрее, ведь старая ошибка губила сейчас жизнь того, кто стал ему дорог, как сын.
Я хорошо помню каждое слово этого рассказа, как будто все это случилось со мной.
Как-то раз, заполучив по осени хороший барыш в Ликандрике, разбойник с пустошей решил наведаться в Астолано. Дед, единожды показав ему место, где похоронил кости Белой Ведьмы, наказал более никогда не возвращаться в столицу, но королевский город неудержимо манил Глааса. Иной раз разбойник думал, что вовсе не собственное желание заставляет его поворачивать голову в сторону юга, а медальон с косточкой Белой Ведьмы, обладающий собственной волей. Косточке этой полагалось лежать в земле у старого камня. Элиасу, как и его внуку, не следовало хитрить с мертвой ныне чародейкой и оставить ее прах в покое, не отделяя кость от кости.
Осень в том году выдалась теплой и тихой, и Глаас не смог устоять перед искушением: единожды виденный Астолано в ту пору мерещился ему во сне и наяву. Тайная сила влекла его в королевский город или он внушил себе это, ища оправдания для собственной глупости. Вместо того чтобы отправляться на зимовье в тихий Янскерк, где его ждала жена, разбойник который вечер попивал вино в одной из столичных харчевен, сам не зная толком, чем ему заняться. Как он сам говорил, невольно усмехаясь, рука в ту пору у него была столь же тяжела, как и сейчас, а нрав куда более вспыльчив. Уже тогда за его голову восточные купцы, не желавшие отказываться от торгового пути через Сольгерово поле, сулили щедрое вознаграждение, но вряд ли хоть кто-то мог предположить, будто тот самый Глаас с пустошей окажется настолько дерзким, чтобы пропивать награбленное в столичных кабаках.
И надо же такому было случиться, что в ту же харчевню ближе к полуночи зашел человек, по бледному и исхудавшему лицу которого любой бы угадал, что жить бедняге осталось недолго. А Глаас, видевший чуть больше, чем прочие, увидел, что вместе с поздним гостем в харчевню вошло проклятие, наведенное колдуном. Чары эти были губительны, и оставалось только догадываться, чем невысокий молодой человек так насолил неизвестному чародею. Колдовство высасывало жизнь безжалостнее любой болезни, и юноша знал о своей судьбе это угадывалось по его обреченному взгляду.
Искать исцеления от проклятия чародея следовало у другого колдуна. И сейчас, и десять лет тому назад о таком не заговаривали с первым встречным, но проклятые знают свой срок и оттого куда храбрее прочих.
«Я чувствую, у вас есть то, что может меня спасти» сказал юноша, усевшись напротив мастера Глааса словно тот его приглашал или договаривался о встрече. Голос юноши срывался, глаза помутнели, но взгляд их все равно оставался цепким и разумным. «Оно у вас, я знаю. Это какое-то волшебство и только оно может помочь!» продолжал он с такой уверенностью, что одна рука мастера Глааса невольно потянулась к медальону, скрытому под одеждой, а другая к ножу, перерезавшему не одну глотку.
«Я чувствую, у вас есть то, что может меня спасти» сказал юноша, усевшись напротив мастера Глааса словно тот его приглашал или договаривался о встрече. Голос юноши срывался, глаза помутнели, но взгляд их все равно оставался цепким и разумным. «Оно у вас, я знаю. Это какое-то волшебство и только оно может помочь!» продолжал он с такой уверенностью, что одна рука мастера Глааса невольно потянулась к медальону, скрытому под одеждой, а другая к ножу, перерезавшему не одну глотку.
Проваливай! огрызнулся он. Знать не знаю, о чем ты болтаешь! Да и сам ты, похоже, не понимаешь, о чем говоришь, иначе не кричал бы о том на весь город.
Я знаю, о чем говорю, голос у юноши был слабым, но говорил он без тени сомнений или колебаний. Кому, как не мне нынешнему, смыслить в колдовстве. И у меня нет времени на осторожность. Я проклят колдуньей, спасти меня могут только чары. А они при тебе имеются. Если бы тебя похоронили заживо, если бы воздуха в твоем гробу оставалось на три вздоха разве не почуял бы ты свежий воздух, откуда-то проникший в твою могилу? Оно здесь, здесь
И худая рука, с намертво въевшимися в в кожу пятнами, потянулась к шее Глааса, безошибочно указывая: там, под грубой курткой, под рубахой спрятана крошечная зеленоватая косточка, бережно оправленная в серебро.