Эфенбах фыркнул не хуже загнанной лошади.
Пушкин! Раздражайший мой! Явился, сокол быстролетный! Марш ко мне в кабинет! Все! Все! изрек он на повышенных тонах. И, не дожидаясь, улетел сам.
Голова Михаила Аркадьевича раскалывалась. Терпеть больше не мог. Невзирая на чиновников, занимавших места, налил шустовского и, для приличия отвернувшись, закинул в себя из граненой рюмки. После чего медленно выдохнул, ощущая, как облегчение растекается по организму. Ему стало так хорошо, что расхотелось бранить ленивого подчиненного. Если бы только ленивого! Давно бы выгнал в шею. При всей внешней фееричности, Эфенбах был умным и проницательным человеком. Иначе не сделал бы карьеру в полиции. Он прекрасно знал, без кого нельзя обойтись в сыске и кто в самых трудных делах найдет решение. К сожалению, эти бесценные качества собрались в одном ленивце.
Поместив тело в кресло, Эфенбах направил пронзительный, как должно было казаться, взгляд в край стола, за которым расселись его чиновники.
Пушкин! провозгласил он излишне восторженно. Алексей! Есть в каком затаенном месте ваша совесть? Есть она или где?
Пушкин и глазом не моргнул.
Совесть понятие ненаучное. Не подлежит вычислению, ответил он.
Ах, так вот оно как! воскликнул Эфенбах, ища поддержки у подчиненных. В то время как мы, не считая сил и мыслей, трудимся над сворой дел, вы, раздражайший мой, изволите сны давить
Кирьяков усиленно кивнул, поддерживая порыв начальника.
Я докладывал вам расчет отрезков дня, когда вероятно наступление событий, сказал Пушкин. Исходя из статистической закономерности. И теории вероятности. Тогда имеет смысл приходить на службу. Сидеть с утра пораньше не вижу смысла.
Это мы бездельничаем? обиделся Михаил Аркадьевич, потому что ему совсем расхотелось устраивать побоище. А вот Кирьяков уже отнял заявление от купца Икалова.
Икова, поправил Кирьяков.
Да, чтоб его! Что скажете, Пушкин?
Не дело, а наверняка жалоба, сказал Пушкин, разглядывая стену фотографий за спиной Эфенбаха. Было бы дело, Леонид Андреевич спихнул бы его Акаеву или Лелюхину.
Кирьяков выразительно насупился.
Это даже обидно начал он, но был остановлен взмахом руки начальника.
Не хватало еще свару чиновников разнимать.
Эфенбах пребывал в задумчивости. Все ждали, чем это кончится.
Как соловья ни корми, а волком завоешь, наконец изрек Михаил Аркадьевич, глянув на свое воинство. Нам объявили войну
Что?! Опять турки? поразился Лелюхин
Какие турки! Не нам то есть но мы объявили войну!
Кому, туркам?!
Да что вам, Василий Яковлевич, турки сделали? Оставьте их на покое!.. Хуже, господа, хуже, будем мы воевать за нравственность!
Что, опять девок с бульвара гонять? взвился Лелюхин. Увольте, сыт уже, прошу покорно
Надо сказать, что в последнюю войну за нравственность, которую обер-полицмейстер затевал сразу после праздников, Лелюхин был на переднем крае. После чего ходил с пластырем на лице.
Эфенбах погрозил ему пальцем.
Карты, раздражайшие мои, каленым железом выметать будем
Кирьяков издал невольный свист: дескать, ну, приехали
Лелюхин, как человек куда более опытный и приземленный, знал, что в таких неприятностях надо подходить с предметной стороны.
Кого прикажете выметать, Михаил Аркадьевич? спросил он, подразумевая, что список игорных мест прекрасно известен. Тем более что каждый чиновник сыска в них наведывался. За исключением Пушкина. Все знали, что садиться с ним за стол или пускать его за сукно нельзя: обыгрывал безо всякого шулерства, считая карты. Все-таки математическое образование имеет внезапную полезность. А могло бы стать твердым заработком. Только Пушкин был к картам равнодушен.
Может, подождать и само обойдется? спросил Актаев. И засмущался. На молодого чиновника глянули с укоризной: не понимает, что такое начальственное объявление войны. Тут как хочешь, а подай жертвы.
Началось бурное обсуждение, кого выбрать, чтобы не обиделись и не перестали пускать играть. Пушкин не принимал участия в дискуссии, откровенно зевая. Спор был жарким. Каждый из чиновников предлагал место, в котором проигрался. Эфенбаха не устраивало ни одно. Как вдруг Кирьяков попросил внимания.
Господа, а что, если нам накрыть рулетку?
Мысль была столь свежа, что все задумались. Даже Пушкин, который представил, что тетушка обидится смертельно, не испытав забытое волнение игры. Но промолчал.
В просачок попал, раздражайший мой, наконец сказал Эфенбах. Настрого велено картишки извести. И никак иначе.
Спор начался с прежней силой. Пушкин пожалел, что так рано пришел на службу. Но тут в дверь робко постучали. Эфенбах, всегда чутко слышащий, что происходит, крикнул, чтобы входили.
Дыша морозом и туманами, вырос городовой. Приняв стойку смирно, он передал вызов 1-го участка Арбатской части прислать кого-нибудь от сыска. Лично проводит на место происшествия.
Пушкин взглянул на каминные часы, что мерзли у Эфенбаха на подоконнике: статистика не подвела. Наступил «преступный час». Теория вероятности непобедима.
Он встал.
Михаил Аркадьевич, позвольте приму дело?
Не хотел Эфенбах отпускать Пушкина, в присутствии которого ему было как-то спокойно, на первое дело в году, но отправлять Лелюхина или Кирьякова, а тем более Актаева, и подавно нельзя. Начальник сыска знал: как проведешь первое дело, так и будет. Весь год. А надо бы, чтобы было хорошо. И он дал позволение.