Хозяин обижается.
Нет, врешь. Я отставной балетный артист. Да у меня и корона не дворянская, отвечает он. У меня на ложках и на посуде
А то какая же? Балетные короны разве бывают? Тебе лиру следует.
Да разве я на лире играю?
Дурак. Впрочем, я и забыл: и лира тебе не по чину. Ведь ты скоморох, плясун, Тебе погремушки и колпак дурацкий.
А ты-то кто?
Я драматический актёр. Я страсти олицетворяю. Понял?
Это стулья то вынося на сцену, страсти олицетворяешь?
Ах ты, дубина, дубина!
Балетный танцор вспыхивает.
Как ты смеешь ругаться в моем доме? кричит он. Мое пьешь, мое ешь и меня-же ругаешь? Пошел вон! Фингал, пиль его! Ах ты прощалыга! Шулер биллиардный! Тебе-бы только полушубки купцам начищать, выжига ты этакая.
Ну-ну, ты не очень Я ведь и сам отвечу спадает в тоне актер и ретируется. Балетная корона! вот дурак-то! бормочет он.
Ему попадается купец.
Пьют что-ли, там? обращается он с вопросом, и, не дождавшись ответа, говорит: а я, брат, вчера с Фомкой двух зайцев Не зайцы, а телята, в одном пуд десять фунтов. А все Нерон. Не собака, а роскошь! Да куда ты?
Отстань. Объясни пожалуста этому болвану, что балетной короны не бывает. После этого и купцы корону имеют.
А то нет, что ли? Купеческая корона завсегда имеется.
Купеческая корона вот как хвачу по затылку! замахивается актёр.
На улице толпа. Идут мужчины, женщины, дети; виднеются дамские зонтики.
Федя, куда это вы? окликает кого-то купец.
Собаку топить. Ивана Кузьмича собака, Дианкина мать, чума у неё. Лечит, лечит никакого толку. Пойдем, посмотрим. Интересно. Да и лучше: некоторые говорят, что бешенная.
И купец, и актёр, и танцор выходят за калитку и присоединяются к толпе.
Вдруг, в одном из палисадников раздается выстрел; за выстрелом крик; какой-то мужик машет руками.
Иван Норфирьич! Нешто возможно в куриц чужих стрелять? Разве это охота? кричит он.
Я нечаянно, я по ошибке, я хотел в ворону. Мне чтоб ружье попробовать.
Попробовать! Ворона на дереве, а вы по земле стреляете. Курица только нестись начала.
Ну, молчи, Ферапонт, я деньги отдам.
Мне не деньги ваши нужны, курица полтора рубля, а вы можете в человека попасть. Ведь опять на меня своротите. Прошлый год и то целый заряд дроби в повивальную бабку всадили. Спасибо ещё, что карнолин её спас, а меня к мировому таскали.
Ну, довольно, довольно!
Толпа останавливается и начинает глазеть.
VIII. Карповка
Карповка это речка, отделяющая Аптекарский остров от Петербургской стороны. Карповка это родная сестра Черной Речки, что можно тотчас же узнать по их фамильному благоуханию, по готовой «ботвинье», всегда имеющейся в достаточном количестве в недрах их мутных вод, которую так любят месить веслами обитатели той и другой речек. Карповка это первая ступень дачной жизни. Серый купец, познавший прелесть цивилизации в виде дачной жизни, и решаясь впервые выехать на лето из какой-нибудь Ямской или с Калашниковой пристани, едет на Карповку и потом, постепенно, переходя к Черной Речке, Новой Деревне, Лесному, доходит до Парголова и Павловска. На Карповке он отвыкает от опорок, заменяя их туфлями; ситцевую рубаху с косым воротом и ластовицами, прикрытую миткалевой манишкой, меняет на полотняную сорочку, начинает выпускать воротнички из-за галстука, перестаёт есть постное по средам и пятницам, сознаёт, что можно обойтись и без домашних кваса и хлебов, начинает подсмеиваться над кладбищенскими стариками, наставниками древнего благочестия, сознаёт, что и «прикащики то же люди», укорачивает полы сюртука, отвыкает от сапогов со скрипом и впервые закуривает на лёгком воздухе «цигарку»; одним словом, приобретает лоск и быстро идёт по пути к прогрессу.
Карповка это речка, отделяющая Аптекарский остров от Петербургской стороны. Карповка это родная сестра Черной Речки, что можно тотчас же узнать по их фамильному благоуханию, по готовой «ботвинье», всегда имеющейся в достаточном количестве в недрах их мутных вод, которую так любят месить веслами обитатели той и другой речек. Карповка это первая ступень дачной жизни. Серый купец, познавший прелесть цивилизации в виде дачной жизни, и решаясь впервые выехать на лето из какой-нибудь Ямской или с Калашниковой пристани, едет на Карповку и потом, постепенно, переходя к Черной Речке, Новой Деревне, Лесному, доходит до Парголова и Павловска. На Карповке он отвыкает от опорок, заменяя их туфлями; ситцевую рубаху с косым воротом и ластовицами, прикрытую миткалевой манишкой, меняет на полотняную сорочку, начинает выпускать воротнички из-за галстука, перестаёт есть постное по средам и пятницам, сознаёт, что можно обойтись и без домашних кваса и хлебов, начинает подсмеиваться над кладбищенскими стариками, наставниками древнего благочестия, сознаёт, что и «прикащики то же люди», укорачивает полы сюртука, отвыкает от сапогов со скрипом и впервые закуривает на лёгком воздухе «цигарку»; одним словом, приобретает лоск и быстро идёт по пути к прогрессу.
Обитатели Карповки делятся на «жильцов» и «дачников». Пояснять отличие тех от других я не стану, ибо оно и само понятно. Жильцы состоят, большей частью, из мелких чиновников; дачники есть всех сословий. Большинство дачников, кроме купцов, переселяется сюда «со всей своей требухой», не оставляя за собой городской квартиры, и старается прожить как можно дольше, иногда до октября, соблюдая выгоду, ибо за дачу платится в лето, а не помесячно. Домохозяева не любят этих дачников. Иногда случается, что дачник, дождавшись первого снега, зимует на даче и превращается в жильца. Жильцы всегда во вражде с дачниками, хотя, в сущности, им делить нечего. У жильцов господствует какая-то зависть к дачникам. Особенно это заметно у женщин. С завистью смотрят они на наряды дачниц, на их летние платья, шляпки, и, покупая себе на обед у рыбака десять ряпушек и окунька с плотичкой, питают даже ненависть к дачницам, приобретающим у того же рыбака матерого сига на пирог.