Что? дёрнулся Дмитрий Эдуардович.
Охранник принял это за одобрение: значит, правильно подал историю, раз собеседник встрепенулся.
Представляете? Ножом! А потом вырезал сердце и положил в какую-то миску.
Простите? В миску? Сердце?
Да! Но это ещё ерунда, это не главное!
Ерунда слабым голосом повторил Дмитрий Эдуардович, ища в карманах пальто кепку.
Сердце-то билось! Понимаете?
Заговорщицкий тон охранника вызвал у Дмитрия Эдуардовича приступ тошноты. Перед глазами билось что-то алое и липкое.
Простите я пойду, душно простите
Да, да. Дверь, осторожно Но вы понимаете, сердце билось! Вырезанное сердце билось! Всего наилучшего!
Ага и вам
Он оказался на улице. В заговоре снега и ветра: снежинки клеились к лицу, вихрь обстреливал их холодными струями. Луна слитком серебра пряталась в грязных разводах неба.
«Так поздно? Сколько же я провёл»
Дмитрий Эдуардович понял, что принял за луну какую-то конструкцию на крыше дома, надел кепку, стал поспешно застёгивать пальто.
Девять остановок автобуса.
Следовало поторопиться и набраться терпения.
У подъезда собственного дома его ударил голос соседки.
Хмурый как лес ночью! Продай новость за американский червонец!
Что продать?
Новость продай! каркнула соседка, «старая, но щиплющая, как девятивольтная батарейка» (это сравнение Дмитрий Эдуардович позаимствовал у полузабытого мэтра фантастики Алексея Жаркова; люди легко забывали всё, от имён до традиций, словно в потере прошлого нашли новую цель существования). А лучше подари, потому что червонца всё равно нет. Хмурый, значит, новость в тебе живёт. Подари!
Что продать?
Новость продай! каркнула соседка, «старая, но щиплющая, как девятивольтная батарейка» (это сравнение Дмитрий Эдуардович позаимствовал у полузабытого мэтра фантастики Алексея Жаркова; люди легко забывали всё, от имён до традиций, словно в потере прошлого нашли новую цель существования). А лучше подари, потому что червонца всё равно нет. Хмурый, значит, новость в тебе живёт. Подари!
Дмитрий Эдуардович приблизился к лавке.
А вот и подарю. А вот и мотай на ус. Дети зло! Дети боль!
Соседка захлопала глазами, неподвижно засуетилась (эту технику она довела до совершенства, олицетворяя деятельность всего союзного государства России и Белоруссии: видимость движения есть движения нет).
Да как, да как можно! При живом-то сыне!..
Не сын он мне! Реклама! Знаете, что такое реклама?!
Ходишь, значит, сын. Чё ходить-то, к чужому?
Дмитрий Эдуардович подался вперёд, резко остановился, словно налетел на штык: рот открыт, но пуст на слова, нижняя губа в каплях слюны. Закололо под левой лопаткой; он вяло качнул рукой, дав боли отмашку криков не будет, пробормотал «хожу» и пошёл прочь.
Дом высился мрачный, блочный, негостеприимный. В квартире пахло гадко очистные сооружения не преминули надышать в окна, оставленные на проветривание.
Дмитрий Эдуардович скинул туфли, уже в ванной стянул противно-влажные носки (подошвы он менял недавно, но дыры, видимо, перешли в разряд фантомных, пропуская влагу, как ампутированная рука пропускает боль) и включил кран. Вода была едва тёплой, с упрёком-мечтой о настоящем тепле. Дмитрий Эдуардович быстро потёр под струёй ступни, вымыл руки, закрыл кран и сел на плитку.
В дверь тут же застучали.
Дуардыч! Дуардыч!
Он начал, чертыхаясь, вставать. Его напугал тот факт, что он не мог узнать неумолкающий голос за дверью Дуардыч! Дуардыч! словно оказался в чужой квартире, населённой сумасшедшими.
«Так и есть»
Дмитрий Эдуардович нажал на ручку (защёлка давно не работала, но барабанящий в полотно человек даже не попробовал войти: стучал и голосил) и открыл дверь.
Нечто сгорбленное и морщинистое отскочило в сторону, начало мелко постукивать в провал собственного живота и бормотать:
Так тож, так тож, то-то, то-то
Что вы тут устроили, Валентин Петрович, сдерживая злобу, сказал Дмитрий Эдуардович. Один раз постучали и хватит.
То-то, так тож
В кухне гремела крышками Ирина Юрьевна, за проклеенным скотчем дверным стеклом мелькал её силуэт так танцуют грозовые тучи. Валентин Петрович толкнул сожителя острым локтём и проник в ванную, взял нервной осадой. Комната Казимира Иосифовича не подавала признаков жизни, но от этого пугала ещё больше.
Дверь в ванную приоткрылась, и в щель вылезла синяя зубная щётка, на которую щедро выдавили пену для бритья. Дмитрий Эдуардович схватил за головку, рванул, победно вскрикнул и запустил щётку в полумрак коридора. Валентин Петрович пронзительно завыл.
Обтерев руку о штанину, Дмитрий Эдуардович бросился к своей комнатушке и поспешно закрыл дверь. Здесь замки и защёлки работали исправно, уж он позаботился.
Подобные сожительства («доживательства», как говаривал Казимир Иосифович, единственный более-менее адекватный из трёх соседей по квартире Дмитрия Эдуардовича) инициировало государство: группировало несостоятельных пожилых людей по психотипу, трамбовало в общей жилплощади. «Неужели я совместим с этими людьми? Почему мы оказались вместе?» Подобные социальные травеи, ограниченные четырьмя человеческими устоями, стали общественными нормами.