Майкл, явно взволнованный, не отступал.
Господин мэр, крикнул он, собираетесь ли вы проводить празднества по случаю Четвертого июля, когда весь город в трауре?
Вопрос застал Брауна врасплох, но на ответ ему понадобилась лишь доля секунды:
Пока я принимаю решение отменить фейерверк Четвертого июля.
По толпе журналистов и зевак прокатился ропот.
Со своей стороны, мы с Анной и Дереком осматривали берега озера, пытаясь понять, как Стефани могла сюда попасть. Дерек считал, что убийство не было преднамеренным:
По-моему, любой мало-мальски расчетливый убийца привязал бы к телу Стефани груз, чтобы быть уверенным, что оно со временем не всплывет. Тот, кто это сделал, не собирался убивать ее здесь и таким образом.
Берега Оленьего озера были по большей части недоступны для пешеходов: их покрывали плотные, словно стена, заросли гигантского тростника. Именно это и превращало их в орнитологический рай здесь, в девственном лесу, гнездились и обитали в полном покое десятки видов птиц. В других местах к озеру подступал густой сосновый бор, тянувшийся вдоль 17-го шоссе до самого океана.
Сперва нам показалось, что подойти к озеру можно только на том берегу, куда мы приехали. Но, внимательно изучив местность, мы заметили, что высокая трава со стороны леса недавно примята. Добрались мы туда с огромным трудом: почва была зыбкая и болотистая. Перед нами лежал плоский безлесный участок берега, грязь на нем была взрыта. Похоже на следы ног, но точно сказать невозможно.
Тут что-то произошло, уверенно проговорил Дерек. И я не думаю, что Стефани шла тем же путем, что и мы. Склон чересчур крутой. По-моему, попасть на этот берег можно только одним способом
Через лес? подсказала Анна.
Точно.
Мы с группой полицейских из Орфеа стали прочесывать прилегающий лес и обнаружили сломанные ветки. Здесь кто-то прошел. На кусте висел клочок ткани.
Возможно, лоскут майки, в которой Стефани была в понедельник, сказал я Анне с Дереком, натягивая латексную перчатку и беря лоскут.
Судя по тому, что я видел в озере, на Стефани была только одна туфля. На правой ноге. Левую туфлю мы нашли в лесу, она зацепилась за корень.
Значит, по лесу она бежала, заключил Дерек, спасалась от кого-то. Иначе бы остановилась и надела туфлю.
И преследователь нагнал ее у озера и утопил, добавила Анна.
Да, Анна, наверняка ты права, кивнул Дерек. Но ведь не от пляжа же она сюда прибежала?
Отсюда до пляжа было больше пяти миль.
Двигаясь по лесу по ее следу, мы вышли на дорогу. Примерно в двухстах метрах от полицейских заграждений.
Видимо, она вошла здесь, сказал Дерек.
Поблизости мы заметили на обочине следы покрышек. Значит, преследователь был на машине.
В это время в Нью-Йорке
Мита Островски сидел в своем кабинете в редакции Нью-Йорк литерари ревью и наблюдал в окно за белкой, скакавшей по газону в сквере. Он давал телефонное интервью на почти идеальном французском какому-то мутному парижскому журналу интеллектуальной направленности, их интересовало его мнение касательно восприятия европейской литературы в Соединенных Штатах.
Ну конечно! жизнерадостно воскликнул Островски. Если я на сегодняшний день один из самых влиятельных критиков в мире, то лишь потому, что в последние тридцать лет не ведаю снисхождения. Незыблемая дисциплина ума вот мой секрет. Главное, не любить. Любовь это слабость!
Но некоторые злые языки утверждают, что все критики несостоявшиеся писатели, заметила заокеанская журналистка.
Вздор, моя дорогая, усмехнулся Островски. Я никогда, подчеркиваю, никогда не встречал критика, который бы мечтал писать сам. Критики выше этого. Литература искусство вторичное. Что такое писать? Писать это составлять слова так, чтобы получались фразы. Этому можно на учить даже мартышку!
Какова же тогда роль критики?
Устанавливать истину. Давать возможность массам отделять хорошее от ничтожного. Видите ли, только крохотная часть населения способна разобраться сама, что в самом деле хорошо, а что нет. А поскольку сейчас, к несчастью, все непременно желают судить обо всем на свете и, бывает, возносят до небес полное ничтожество, мы, критики, призваны навести какой-никакой порядок в этом балагане. Мы полиция интеллектуальной истины. Вот и все.
Завершив интервью, Островски посидел в задумчивости. Как красиво он говорил! Как нетривиально! Какая блестящая аналогия: мартышка писатель! В нескольких словах он описал закат человечества. Какое счастье, что мысль его столь быстра, а мозг работает на все сто!
В дверь его неприбранного кабинета без стука вошла усталая секретарша.
Черт возьми, стучать надо, когда входите! заорал Островски. Вы что, не понимаете, чей это кабинет?
Он ненавидел эту женщину, она казалась ему унылой.
Сегодняшняя почта, сказала она, не удостоив его замечание ответом. И положила на стопку книг, ожидающих прочтения, одно-единственное письмо.
И это все? разочарованно спросил Островски.
Все, ответила секретарша, выходя и закрывая за собой дверь.
Как мало теперь приходит писем, просто беда! Работая в Нью-Йорк таймс, он получал их целыми мешками. Восторженные читатели не пропускали ни одной его критической статьи, ни одной заметки. Но так было прежде, в незапамятные времена, в те золотые деньки, когда он был всемогущ. Сегодня ему больше не писали, его перестали узнавать на улице, зрители в театре больше не перешептывались, когда он проходил мимо, писатели не поджидали его у дома, чтобы вручить свою книгу, и не набрасывались на воскресное литературное приложение в надежде прочесть на нее рецензию. Сколько успешных карьер зиждилось на его статьях, сколько имен он уничтожил убийственными фразами! Он возносил на небеса, он повергал в прах. Но то было раньше. Теперь его уже почти никто не боялся. За его статьями следили только читатели Нью-Йорк литерари ревью весьма почтенного, конечно, но с несравнимо меньшей аудиторией.