Они и тогда-то не смогли понять Вилли, а ныне меж ним и местным мужичьем разверзлась пропасть.
Но кое-что в этих местах, пожалуй, стоит его терпения
Стучать не понадобилось: дверь оказалась открыта. В темных сенях пованивало сушеными травками. Горница. Полосатые половики. Дедовские ходики тюк-да-тюк. Ветхий ситец отгораживает кухонный угол. На лавке сидит старый тощий селянин в телогрейке и валенках. Кожа дрябло побалтывается под подбородком. Полуседые-полуземлистые волосы худо расчесаны.
Ну, точно. Бросается с поцелуями. Прах побери, мундир провоняет Вилли отворачивает лицо, боясь вдохнуть полной грудью самогонный перегар но нет, старик сегодня трезв.
Сынок! Ваня Приехал! А мы и не чаяли. Прошлый раз мы тебя прости.
Рад тебя видеть, папа.
Маланья! Мать! Ванька приехал!
Да вижу я, старый
Мутер наскоро вытирает ладони старым тряпьем и тоже лезет целоваться.
Сыночка сыночка Как я тебя жалею.
Его передернуло от мерзкого слова «жалею». Дрянь. Дрянь!
Что же ты письма-то не написал, сына? Мы ж не готовились. Пусто всё, стола толком не накроешь.
Я тут проездом, папа.
Соседей позовем! Расскажешь
У меня один час.
Мутер картинно уронила руки.
Да как же это? Не по-людски Всего-то час!
Служба, мама.
Сейчас же произошло худшее из возможного. Красное, некрасивое лицо мутер затряслось, покатились слезы. Дрянь! Вилли не знал, как ему избавиться от чувства омерзения. К счастью, на помощь пришел фатер.
Не дребезжи, Маланья! Ну, тетеря, тихо. Радуйся хоть час у тебя. Щи, вроде, осталися?
Ой! Дак что ж это я Как чумовая. Как беспамятная. Сейчас щец грибных. И огурчика. И чаек скипячу, сахарину, правда, нет.
Ничего, мама. Не беда.
Фатер заговорщицки подмигнул ему.
Стáра! Ты это того.
Чего?
Ну непонятливая стала.
Да без сопливых знаю.
Бутыль самогона моментально очутилась на столе.
Очень не хотелось просить их даже о малой малости, но придется. Иначе Ханс поедом съест.
Папа а с собой?
Фатер заулыбался: хоть чем-то он еще нужен сыну, счастье какое! Глупцы. Если бы не требовалось оплатить счет Хансу, он бы и на минуту не зашел. Сразу отправился бы к тому месту.
Найдется, сына. Мать! И грибов ему сушеных дай. Поболе. Уродилось нынче
Да не надо мне, папа.
Дай ему, дай, слышь, стáра!
Чай сама соображу.
Ну вот и ладно.
Он зачерпнул горячих щей глиняной ложкой. Откусил хлеба. До чего дрянной хлеб! С чем они его тут мешают? С корой?
Михалыч, глянь какой красавец у нас. Какой мужик вымахал! двадцать годков, а плечищи-то, плечищи!
Да-а Ванька, ты на войне-то бывал? С китаёзой-то?
Был, папа.
Ну и как оно там?
Хоть какая-то частичка есть в фатере от человека. От воина. Ничего не знает, ничего не понимает, а вопрос умеет задать верный. Вилли опрокинул стопку и ответил спокойно:
На войне война, папа. Мы сильнее, мы победим. Сломаем их волю. Только вот какое дело, папа. Потребовалось поменять имя. Отныне следует называть меня Вильгельмом.
Старик оторопел. И видно было: хочется ему заспорить, выдать сынку по первое число. Но лицо его, на мгновение закаменевшее, скоро отмякло. Сын приехал. Хоть Ванька, хоть Вильгельм, может, больше и увидеть-то его не придется. Не надо. Нет. Не станем ругаться.
Вилли ненавидел фатера за слабость. Еще и за слабость. Впрочем, это уже не имеет никакого значения.
Ванюша, не ранили тебя там? А? Не ранили, нет? Ты не лез бы в самую гущу, зачем оно нам?
Дрянь! И ведь не переменишь никакой силой. Славянская самка, дура, бестолочь.
Ерунда, мама.
Он показал бы ей «Ванюшу»! И разъяснил бы, кому это «нам» не требуется беспощадно жестокая борьба с желтой угрозой. Но какой смысл!
Фатер, поев, бормотнул слова молитвы и перекрестился на красный угол. Пожалуй, стоит им объяснить, какие неприятности ждут людей, по старой скотской привычке молящихся чуждым Рейху богам. Но опять-таки зачем? К чему их жалеть? Ходят тысячу лет на очко над выгребной ямой и еще тысячу лет будут ходить, дурная кровь.
Врожденная низость. Вот почему у немцев есть Дюрер, Гёте, Фридрих Великий, Бисмарк и Вагнер, у англичан Шекспир, у французов Бодлер, а в славянской истории ничего, кроме пустоши, кроме заросшего буйной травой ровного места, нет. Ни единого большого политика, ни единого великого полководца, ни единого сильного литератора. Дыра! Прореха на человечестве. Весь народ сверху донизу рабы. Бездарнее только цыгане и евреи. С кровью не поспоришь.
Стукнула дверь.
А вот и Катюша! Молодец, что пришла. Садись, я тебе чайку налью.
Маланья Петровна, мне мальчишки рассказали, вот мол, у Васильевых сын приехал.
Она не смотрела на Вилли. На стол. На оконные занавески. На печь. Только не на него. Вилли понял: когда расплакалась мутер и он подумал, что случилось худшее из возможного, эта была большая ошибка. Худшее явилось минуту назад.
Михалыч, давай-ка, подмогни мне в сенях.
Чегой-то?
Давай, говорю, с погреба тяжесь подымешь.
А. Ну как же
Оба они, едва сдерживая улыбки, вышли из горницы.
Вот она, самая беда. Ох, как ему хотелось избежать объяснений Не судьба.
Я вам пишу, чего же боле
Восемь безответных писем.
Катя хлопнула ресницами раз, другой и осмелилась посмотреть на него. Вилли отвел взгляд. Говорить, по большому счету, не о чем. Лишний разговор.