Рассматривая различные теории власти, Алексеев касался и классовой теории, по которой государство организация классового господства и принуждения. Эту марксистскую позицию он признавал научно обоснованной, но не универсальной. Алексеев считал, что с исчезновением эксплуатации изменится назначение правящего слоя, будет утрачиваться классовое и приобретаться функциональное значение власти, служившей выполнению общегосударственных задач. Вместе с тем в реальном мире, где имеет место борьба добра и зла, надолго сохранится насилие, поскольку государственное принуждение является меньшим злом в сравнении с анархией, произволом и безгосударственным разбоем[288].
Церковь и государство закономерно-естественная тема евразийцев, поскольку религиозные идеи одна из основ, на которой строилось евразийское учение. Алексеев принимал активное участие в разработке этой темы. Для евразийцев взаимосвязь между церковью и государством измерялась пониманием различия «совершенного» и «несовершенного». Рассматривая и церковь, и государство как «конкретные и противостоящие друг другу организации», евразийский программный документ вместе с тем предостерегал от смешения их «с личным составом»: «много нецерковного и государственного в церковной организации и иерархии много церковного в организации государственной».
«Водораздел» между церковью и государством, утверждали евразийцы, проходит «внутри всякого индивидуального сознания». Церковь, по-евразийски, как область «несомненного и святого» указывает идеалы «в общей форме», которые должны осуществляться на земле. От церкви нельзя требовать практической программы, какой-либо политико-практической деятельности и решений, она не является эмпирическим учреждением; церковь источник «всякой идеологии», но реальные «идеологии и программы сфера мира, свободно их развивающего и только еще становящегося церковью». Государство лишь «почерпает основы своей жизни и своей идеологии» в церкви, но осуществляет их в своей «мирской» сфере и не может не ошибаться и «не грешить».
Отрицание органической связи церкви и государства, по мысли евразийцев, есть «отрицание факта». Оно приводит к приписыванию государству мнимой роли церкви, к извращению роли государства, иногда к образованию «новой мнимой церкви», например, коммунистической, ставшей в руках государства своеобразной религиозной догмой. Но «признавать органическую связь государства с церковью, утверждали евразийцы, не значит еще сливать их в некотором расплывчатом единстве, называемом то церковью (папоцезаризм), то государством (цезарепапизм)»[289]. Предпринятые на Западе и в Советской России попытки «отделить церковь от государства» представлялись евразийцам безнравственными и бессмысленными действиями. Они возражали и против этого терминологического выражения, так как считали, что можно отделить не церковь, а государство от церкви, последствия же этого отделения пагубны для самого государства. «Церковь понимает государство как то, что стремится стать и становится ею», и от этого понимания она отказаться не может, не может уничтожить собственного долга формировать идеологию и истину.
Жизнеспособность государства, по мысли евразийцев, определяется идеологией. Истинная идеология черпает свои основы в православной религии и представляет собой органическую систему идей, целостную и тесно связанную с конкретной жизнью. Путь идеологии проистекает от «некоторой абсолютной несомненной основной идеи», «далее, развиваясь через систему идей, конкретизируется», «становится самою конкретною жизнью, которую она осмысляет, преобразует и творит». Эмпирически, т. е. в реальной жизни, идеология постоянно приближается к своему исходному православному идеалу, хотя постоянно отстает от него.
Евразийцы, в том числе и Алексеев, призывали бороться с ложными, абстрактными и «мнимыми» идеологиями, называемыми ими доктринерством. К ним относились реставраторская идеология, по которой история России прекратилась в 1905 или в 1917 г. и которая ориентируется на прошлое, считая его единственным благотворным для страны исходом, а также коммунистическая идеология, являющаяся «полуграмотным» «толкованием гегелевской философии и отсутствием связи с конкретной действительностью». Оппортунистическим течением представлялись евразийцам сменовеховцы, которые претендовали на создание новой идеологии, но от признания факта коммунистической России перешли к поклонению ей, начали растворяться в коммунизме и превратились в его бардов[290].
В поисках идеального государства, в котором отношения церкви и государства соответствовали бы «праведным нормам», евразийцы обращались к истории. Московское царство служило для евразийцев эталоном государственности, воплощая в своей идеологии, устройстве, политическом искусстве, а главное, в своем религиозно-нравственном образе пример, которому необходимо было бы следовать и «современной безбожной» России.
В поисках идеального государства, в котором отношения церкви и государства соответствовали бы «праведным нормам», евразийцы обращались к истории. Московское царство служило для евразийцев эталоном государственности, воплощая в своей идеологии, устройстве, политическом искусстве, а главное, в своем религиозно-нравственном образе пример, которому необходимо было бы следовать и «современной безбожной» России.