Так я, бывало, этого Алеху стихом проберу, что только вздыхает он и говорит:
"Господи! Подумаешь, подумаешь, удивление!"
В ту пору ему кажется, словно он самого себя впервой увидал, начнет думать, только ужасается: "Господи, говорит, что ж это такое?.. Как же это все?.." И на дерево смотрит и на небо. И никак ничего не сообразит... Так он в этой жисти заржавел. Тогда как я, при моем благородстве, довольно хорошо все это понимал: примерно - дерево... Я это мог.
Я его стихом пробираю, - он мне ночью сказку какую расскажет. Сказки он богато сказывал.
Ну, истинно говорю, шла у нас дружба. Настояще как два ангела жили.
Только что же? Продали мы работу, первую, и с радости маленечко того пивца... Дальше да больше - глядь, и шибко подгуляли... Наутро тоже. Потом того, Алеха сломал у моего замка пробой и выкрал все мое имущество. Выкрал и пропил...
Жестоко я этим оскорбился, хоть, признаться по совести, сам я тоже (уж истинно не знаю, как меня бог не защитил!) у Алехи из сундука выхватил, что было, и тоже пропил... Хмельны мы были; оскорбившись, подхожу я к Алехе, на улице ветрел, и в досаде на его такой поступок говорю:
"Ты как смел воровать?"
"Ты сам вор!"
"Врешь - ты!"
"Ка-ак, я вор!"
Кэ-эк я-а е-в-в-во-о!..
На оборотку сколупнул он меня торчмя головой в канаву; упал я, лежу и думаю: "Господи! Что ж это такое?" Ничего не пойму!.. Осерчал я, вскочил и так ему заговорил:
"Ты зачем в мой сундук залез?"
"А ты зачем?"
"Нет, ты-то зачем?"
"Нет, зачем" ты?.."
Я развернулся... р-раз!
Потому смертельная мне была обида, что я так себя унизил и никак настоящего первоначатия нашему безобразию не сыщу... Теперь я так думаю, что ежели который на двадцати языках знает, заставить его это дело расчесть, и то он пардону попросит...
Тут меня Алеха, признаться, помя-ал!..
После этого Алеха закрутился где-то. Сижу я один дома тверезый и все раздумываю: "Как же это я-то?" И стало мне, признаться сказать, от таких размышлений смерть как жутко...
Стал я кажинного человека опасаться: что у него на уме?
Может, так-то говорит он с тобой и по душе быдто, а заместо того что он сделает? Господь его знает!
Не дознавшись ничего в своем уме, вспомнил я свое благородство и тут же перед господом побожился, что с этого времени ни друзьев, ни недругов промежду нашим мастеровым народом не заведу; и стал я вроде как затворник: в прежнее время хоть с хозяевами слово какое скажешь... или с ихней свояченицей, девушкой... Очень она мне в то время нравилась, но чтобы у нас промежду собой что-нибудь этакое происходило - ни боже мой! (Мне, я вам доложу, на этот счет верно такое несчастье: чуть мало-мало какое касание... - "нет, ты, говорит, женись!") Так, докладываю вам, в прежнее время хоть с нею... А теперича, даже когда она прибежала ко мне однова в мастерскую и почала реветь, будто цирюльник с ней неладно поступил, обманом, то я тотчас же ее из мастерской удалил и дверь захлопнул.
Да в самом деле? Что я ввяжусь?.. Опять, кто их разберет, а мне по тюрьмам шататься некогда...
Но все же я ее пожалел!
Случалось еще, что через эту мою робость тогдашнюю немало я ругательств перенес. Иду, примерно, по переулку, вдруг солдат попадается.
"Не знаешь ли, спрашивает, милый человек, где тут Дарьясолдатка?" На это я только молчанием ему отвечаю: потому, ну-ка он скажет: "А, знаешь! а пойдем-кось, скажет, в часть:
Дарья-то эта фальшивыми делами занималась!" Так, по глупости своей, опасался тогда... Начинает меня солдат поливать - я все не оборачиваюсь, иду; он того злее - я все иду... Грозит, грозит, наконец я быдто не вытерплю: повернусь - "вот я, мол, тебе...". Тою же минутою солдат исчезал, ровно сквозь землю проваливался.
Начал я маленько разгадку понимать!
Подходит время, надо что-нибудь пробовать! Все я мытарства видел, ото всего в убытке остался... Порешил я работать один; трудно, ну, по крайней мере, хоть какой-нибудь жизни добиться можно.