А разве мы, простые смертные, не мучаемся так же, как и вы, художники. Вы подумайте! Вы целуете руки той, которая кажется вам прекрасной; и когда вы касаетесь губами этой милой вам руки, вы верите, что ваша любовница принадлежит вам, но посмотрите ей в глаза: это какие-то дьявольские зеркала, в которых отражаются взгляды иных, неведомых вам людей. Как непонятно ее лицо! Клянусь вам, что это пытка, ужасная пытка...
Говоря так, он все поднимался на цыпочки и прижимал руки к груди.
- Вы живете в отеле, против мола? - спросил я.
- Да, я там живу.
- А Кетевани Георгиевна?
- И она там же.
- Дробовский! Вы и раньше встречали Кетевани Георгиевну... Кто она такая? Расскажите мне что-нибудь про нее.
- Я, правда, встречался с Кетевани Георгиевной, но - уверяю вас, я почти не знаю ее жизни. Кажется, одно время она была актрисой, но потом бросила сцену. Ее муж - инженер. Он участвует в какой-то дальней экспедиции, где-то в Сибири... А про характер Кетевани Георгиев-ны я ничего не могу сказать... Разве только то, что сердце у нее фантастическое...
Он закрыл лицо руками.
- Я думаю, - прошептал он, - я думаю, что Кетевани Георгиевна душевно больна.
- Но почему вы так волнуетесь, Дробовский? - сказал я, чувствуя, что напрасно затеял этот разговор.
- Боже мой! - прошептал он, всплескивая руками, - почему я волнуюсь! Да потому, что я боюсь ее. Ведь она в бреду Бог знает что может сделать...
- Бог знает что может сделать, - повторил я рассеянно.
- Ведь Кетевани Георгиевна,- продолжал Дробовский, - в самом деле верит, что она Морская Царевна или что-то в этом роде. Уверяю вас.
- Но это еще не так страшно.
- А по-моему, страшно... Она требовательна... Она все ждет чуда. А чуда нет.
Дробовский сделал круглые глаза и, взмахнув руками, как крыльями, испуганно прошептал:
- В ней что-то есть опасное, последнее, гибель какая-то...
- То есть как же это? - удивился я, почему-то пораженный этим замечанием Дробов-ского.
- В ней какая-то тревога... Как будто бы всему конец скоро...
Неожиданно Дробовский засмеялся, засмеялся неприятно, истерически:
- И знаете еще что? Она - Дон-Жуан...
Он задыхался от смеха. Я пожал плечами, не понимая его:
- Простите, Дробовский, но у вас у самого лихорадка. Какой вздор! Что вы говорите! "Дон-Жуан"... Нелепость какая, Господи...
- Да... Да... Она, как Дон-Жуан, все ищет лицо человеческое... Ищет и не находит... Она бродит по свету, как сомнамбула: как будто бы суждено ей искать, искать, искать - вечно искать...
- Ах, какой романтизм, Дробовский!
- Нет, это все правда... И не надо смеяться: в Дон-Жуане есть всегда что-то опасное и тревожное... И она, как Дон-Жуан, всегда мечтает о том, чего нет.
- Все это сложно и как-то запутанно, Дробовский. У меня голова начинает болеть.
- Простите меня, - почти вскрикнул Дробовский, крепко сжав мне руку, прощайте. Я, кажется, наговорил лишнее.
Дрожащей рукой он надел шляпу и торопливо вышел.
V
Я сидел на краю высокого крутого берега и писал этюд моря. Мне посчастливилось найти такой зеленый тон, о каком я давно мечтал... Когда я удачно работаю, сердце у меня сильно бьется, как от вина, и в ногах у меня бывает такое ощущение, как будто я их погружаю в теплую воду.
Я улыбался, насвистывая марш из "Кармен", и думать забыл о зеленоглазой незнакомке и ее любовнике.
Неожиданно меня кто-то назвал по имени. Я обернулся. Это была Кетевани Георгиевна.
- Я помешала вам? - спросила она робко и застенчиво.
- Нет, нет, - пробормотал я, тайно огорчаясь, что уже нельзя будет дописать этюд.
Кетевани Георгиевна села на траву и обхватила колени руками.
Я взглянул на нее, и во мне снова возникло то острое, беспокойное и сладостное чувство, какое я испытал, когда в первый раз увидел ее серо-зеленые глаза. Я положил кисть и палитру и сел рядом с нею.