Я напишу Виктору. Тебе нет нужды пересказывать ему весь этот ужас. Переоденься в сухое и постарайся поспать.
Он зашаркал прочь. Затем попытался тихо закрыть дверь моей комнаты, но она со скрипом приоткрылась снова. Дерево со стоном заелозило по раме, пока наконец дверь не закрылась.
И тут я поняла, что мое наказание только начинается. Потому что я еще не рассказала Жюстине, что ее Уильяма ее драгоценного подопечного, которого она любила больше, чем родная мать, больше нет. Мысль об этом была невыносима, но представлять, как она мирно спит, пока ее Уильяма уносят из дома, было еще хуже. Она должна была знать.
Задыхаясь, я дошла до крыла, где жила прислуга. Я остановилась у комнаты Жюстины и постучала; ответа не было. Я открыла дверь и увидела, что кровать убрана, а покрывало не смято. Но на улице уже стемнело и шел дождь. Где же она?
Как ни эгоистично это было с моей стороны, но я почувствовала облегчение. Я сделала, что могла: попыталась поступить правильно. У нее будет эта последняя мирная ночь, последняя счастливая ночь. Я побрела в другое крыло и, вместо того чтобы вернуться к себе, шмыгнула в комнату Виктора. Я свернулась на его кровати, и погрузилась в долгожданный сон, свободный от ужасов яви.
Я лежала, не в силах пошевелиться. Один глаз, прижатый к земле, был закрыт. Другой дико вращался, но видно мне было лишь кусок неба, проглядывающий между ярко-красных листьев. Я издала странный, высокий, скулящий крик без слов. Я не могла говорить, не могла пошевелиться, не видела ничего, кроме безразличного неба и умирающих листьев.
А потом я услышала другой звук.
Звук чего-то рвущегося. Ужасный скрежет металла по чему-то твердому. Взвизги пилы и чье-то затрудненное дыхание. А потом влажное хлюпанье и стук чего-то об землю.
Только тогда я поняла: звуки исходили от меня.
Я все так же не могла пошевелиться, не могла кричать, не могла ничего только неподвижно лежать и слушать, как меня препарируют.
Я просыпалась в холодном поту, со скачущим сердцем, но всегда молча. Я боялась открыть рот, боялась, что смогу издать только предсмертный олений крик.
В такие ночи я тихонько пересекала коридор и ныряла в комнату Виктора. Он сонно сдвигался на край и вытягивал вперед одну руку, позволяя мне свернуться у него под мышкой. Я ощупывала свой живот, пробегала руками по ребрам. Я была жива. Я была цела. Виктор был рядом, готовый меня защищать.
В такие ночи я тихонько пересекала коридор и ныряла в комнату Виктора. Он сонно сдвигался на край и вытягивал вперед одну руку, позволяя мне свернуться у него под мышкой. Я ощупывала свой живот, пробегала руками по ребрам. Я была жива. Я была цела. Виктор был рядом, готовый меня защищать.
Когда я спала рядом с ним, мне не снились кошмары.
Солнце почти достигло зенита, когда меня выдернуло из сна. Я зажала рот, заглушая странный вопль, который рвался у меня с губ.
Я ощупала живот, торопливо провела руками по ребрам.
Я цела.
Я цела.
Я попыталась выровнять дыхание, но события прошлого дня захлестнули меня, и панический страх из моего кошмара превратился в панический страх перед реальностью.
Вялая и отупевшая от горя, я спустилась в столовую. На мне все еще было вчерашнее платье; чулки остались где-то в постели Виктора. Никогда еще я не входила в столовую с босыми ногами. Пол был холодный и твердый, зернистый от пыли и грязи.
Судья Франкенштейн сидел за столом, закрыв лицо руками; перед ним стояла нетронутая тарелка с едой. Я заняла свое место напротив.
Он удивленно поднял голову.
Элизабет.
Вы не знаете, где сейчас Жюстина? Я с трудом могла находиться в этой комнате. Мне нужно было покончить с самым страшным делом. Я еще не рассказала ей. Я должна ей рассказать. Вчера вечером ее не было в комнате.
Он нахмурился. Вошла служанка, чтобы узнать, не голодна ли я. Я не могла даже представить, чтобы мне когда-нибудь захотелось что-то съесть.
Зайди в комнату Жюстины, велел ей судья Франкенштейн. Посмотри, не вернулась ли она.
Служанка поклонилась и вышла. Мне хотелось спросить судью Франкенштейна, нет ли новостей. Не пойман ли сторож мертвецкой. Но я была уверена, что в таком случае он бы уже об этом упомянул. Он бы не сидел тут один.
Проклятая девчонка снует повсюду и подслушивает, сказал он, хмуро глядя на дверь, в которую вышла служанка. Надо ее рассчитать. Кто знает, какие сплетни она унесет в город. А мой мальчик мой крошка У него затряслись плечи, и он снова уронил голову на руки.
Хотя я долгое время считала его своим врагом, сейчас я видела только человека, который за свою жизнь познал слишком много потерь. Он уже похоронил ребенка, рожденного после Виктора и до Эрнеста, похоронил жену. Теперь ему предстояло выкопать на семейном кладбище новую могилу, хотя он, несомненно, рассчитывал, что следующим под могильный камень ляжет он.
Судья Франкенштейн, я
Зови меня дядей. Он поднял голову и вытер глаза. Пожалуйста. У меня так мало осталось. Все мои надежды теперь связаны с тобой.
Дядя, сказала я. Слово прозвучало непривычно и фальшиво. Могу я
Господи боже! Служанка вбежала в столовую, хватая воздух ртом и распахнув глаза, в которых читалась какая-то извращенная смесь паники и радостного возбуждения. Господь милосердный, я нашла убийцу!