Он рассмеялся.
Знаешь, Элизабет, ты могла бы убедить зиму уступить место весне пораньше, если бы с ней можно было поговорить.
Боюсь, такое не по силам даже мне. Но твоего отца в практической ценности арабской поэзии мы убедить сумеем. И тогда ты поедешь к Виктору и будешь учиться с ним в университете. И будешь писать мне, как у него дела. Я беспокоюсь о нем. Я замолчала. Анри открыл для меня две новых возможности. Добрый, милый, славный Анри. И, если ты не шутил про женитьбу, тебе нужно будет поговорить с Виктором. Я знаю, что его мать всегда надеялась на наш с ним союз, но мы с Виктором никогда об этом не говорили. Я не знаю, что он об этом думает, и не могу стать твоей невестой без его благословения. Нельзя причинять ему боль.
Я скорее умру, чем причиню ему боль! сказал Анри. Но его лицо уже пылало восторженной целеустремленностью. Думаю, твой план сработает, Элизабет. Я поеду в университет. И тогда тогда мы с тобой сможем подумать о будущем. Он робко улыбнулся.
Да. Будущее.
Я улыбнулась, изобразив застенчивость. Пока я расплачивалась за шляпу жалкими карманными деньгами, что мне удалось скопить, в голове у меня роились мысли. Виктор или вернется, опасаясь меня потерять, или даст Анри свое благословение. Так или иначе, я буду спасена от постоянной угрозы нищеты.
Ради Анри я надеялась, что Виктор вернется. Я чувствовала, что женитьба на мне станет величайшей трагедией в жизни Анри. Он заслуживал кого-то, кто мог бы принять его предложение с легким сердцем, без расчета на выгоду.
Кроме того, я уже знала, как быть Элизабет Виктора. Мне не хотелось учиться быть чьей-то еще.
Когда мы с Мэри приехали, Жюстина ждала нас снаружи. Сколько времени она прогуливается перед пансионом, она говорить отказалась, но я подозревала, что она покинула дом, едва фрау Готтшальк повернула в двери ключ.
Когда мы с Мэри приехали, Жюстина ждала нас снаружи. Сколько времени она прогуливается перед пансионом, она говорить отказалась, но я подозревала, что она покинула дом, едва фрау Готтшальк повернула в двери ключ.
Врач согласился впустить к Виктору только одну из нас, поэтому Мэри с Жюстиной отправились в книжную лавку, а я устроилась у постели Виктора. Ему полегчало; лихорадочный румянец на щеках побледнел, а тело начало потеть. Сиделка показала мне, как по каплям вливать ему воду в рот, столько, сколько нужно, чтобы он не испытывал жажды, но не слишком много, чтобы он, будучи без сознания, не захлебнулся.
Пару часов спустя мне показалось, что он приходит в себя. Он начал бормотать и хмурить брови, отчего его лицо приобрело до боли знакомое выражение.
Слишком большой, пробормотал он. Слишком большой. Слишком непокорный. Я вылепил тебя из глины.
Я протерла ему лицо влажной тряпкой и влила ему в рот несколько капель воды. Он закашлялся.
Нет! Ева из ребра. Ребро будет поменьше.
Я погладила его по щеке, и его рука, взлетев вверх, схватила меня за запястье. Красные, пылающие яростью глаза распахнулись. Он дернул меня на себя.
Ева, сказал он настойчиво. Ребро.
Понимаю, пробормотала я. Ну конечно, ты прав.
Он облегченно вздохнул и снова впал в беспамятство. Я заметила, что сиделка вернулась в комнату, и порадовалась, что Виктор не сказал ничего подозрительного.
Какой славный юноша. Знает Библию назубок.
Да, откликнулась я и встала, расправляя юбку.
Это была одна из немногих книг, которые Виктор считал совершенно бесполезными.
Врач подтвердил, что Виктор придет в себя не позднее завтрашнего дня и его здоровью больше ничего не угрожает, поэтому я провела ночь в пансионе вместе с Жюстиной. У меня не было никаких тайных дел, и мне не хотелось оставаться наедине с Мэри и провоцировать новые вопросы, на которые я не отвечу.
К скверному настроению фрау Готтшальк я была готова. Но не к кошмарным снам. Я снова проснулась среди ночи, задыхаясь от смутного воспоминания о том, как умоляла кого-то сохранить мне жизнь. Я подошла к окну в надежде открыть его и впустить в комнату свежий воздух. Незакрепленная доска отошла легко, но добраться до стекла за ней мне не удалось. Я прижалась к стеклу лицом, жадно вглядываясь в ночь.
И обнаружила, что ночь вглядывается в меня.
Закутанная в черные тени фигура стояла на мостовой под нашим окном и смотрела прямо на меня.
Нет, это невозможно. Она не могла знать, что я стою за ставнями.
Но фигура не двигалась. Я смотрела на нее, боясь пошевелиться и выдать себя. Мне удалось выбросить из головы желоб и то, что или кто в нем было, но теперь воспоминание вернулось, подобно призраку. Что, если в лаборатории Виктора все же кто-то был? Что, если я едва не убила человека и он пришел за мной, чтобы отомстить?
Но после поджога я не возвращалась в пансион. Я отправилась в дом Мэри. Кто мог знать, где я остановилась?
Любой, кому я оставляла визитные карточки. Я прищурилась, как будто это помогало видеть в темноте. Но различить черты лица мне не удалось. Это мог быть профессор Кремпе. Или сторож мертвецкой хотя для него фигура была, пожалуй, слишком высокой. В действительности это мог быть кто угодно, хоть сам судья Франкенштейн.
И все же темнота играла со мной в странные игры: из-за искаженной перспективы или угла зрения фигура выглядела нечеловечески огромной. Она была неправильной. Торс был слишком длинный, суставы ног не там, где им положено было находиться. Мощная грудная клетка говорила не о лишнем весе, а скорее о сверхъестественной силе.