Он помнил, как они сочиняли эту формулу, сидя вокруг стола на Шулявке, сколько вариантов перебрали и как смеялись. «Промысел» звучал словно пролетарский пароль и в то же время не вызывал подозрений. На «скифов», кажется, тоже никто не точил идеологического зуба ни «белые», ни «красные», ни «зеленые». «Экземпляры» же звучали весьма научно. Бумагу отпечатали на машинке, в углу поставили оттиск, «подрезанный» в университетской канцелярии. Подобным способом «выдали» друг другу удостоверения личности, снабдив для солидности фотокарточкой в царящей неразберихе вполне сходило за правду, большинство и этого не имело. Получились, если не соль земли, то вполне благопристойные граждане новой исторической эпохи.
Комната, где он жил, с лепным затейливым потолком, выгороженная стенкой из большей залы, имела сажени четыре в длину и в половину этого ширины, так что у дверей всегда сгущались потемки, а теперь, ночью стояла непроглядная темнота. Новая стена эта, шедшая от двери по правую руку, несмотря на революционный кавардак, была добротно оштукатурена и оснащена изумрудным ковром с залысиной от того, что он когда-то леживал в присутственном месте. Под ковром на кровати, обхватив руками колени, и сидел М., наблюдая за пляской свечных теней, прислушиваясь к проспекту и звукам старого доходного дома.
В эту ночь все чудилось ему странным, придуманным и пустым, будто карандашным наброском, отрисованным на картоне и не раскрашенным. То клонило в сон, и он клевал носом, погружаясь в смутные видения чего-то важного, что нельзя было упустить, но Морфей неожиданно улетал, оставляя сосущую пустоту от недосказанного. То мучили его тревожные предвкушения, дергал за нервы страх, мешая сосредоточиться. М. терзался, тихо бормотал пока линии стен и мебели снова не перекашивались, ныряя куда-то вниз, веки слепляла дрема
Ему, в возрасте Христа, что-то все мерещилось на распутье, когда еще многое можно переменить в жизни одним стремленьем. А что менять? И к чему стремиться? Снаружи ад кромешный. Внутри возня торопливых мыслей, бренчащих как ложки в посудном ящике. Есть, наверное, такая порода людей «гении», у которых эти ложки выбивают сами собой кантату не наш, ситный друг, случай
«От одиночества, что ли я так терзаюсь? Или дух мой окончательно разодрали, так, что уже не свяжешь? Живу как лис под корягой ни жены, ни хозяйства нет, и прибежища своего нет. Не нажил за три десятка даже того, о чем жалеть. Одни мысли да нервный сон все твое имущество и родня. Было бы тебя два или не было вообще круглый ноль разницы. Исчезну ботинки одни останутся, и то драные. Катись все! Никому и ничего я не должен. И себе тоже. Будто враг какой-то сидит внутри и корежит ум! А на новую обувь у меня денег нету».
Отпустив мысли на самотек, он вдруг показался себе маленьким и бесплотным как переплетение лучей на воде.
«Отраженный свет и ничего больше. Тучка зашла исчез; улетела снова тут как тут. Был, не будем спорить, такой джентльмен, брился-мылся, разговаривал и вообще блестел гривенником, пяткой в пруду пугал сома, улыбался на фотокарточке И все, выбыл! Финита. Абзац параграфа».
От чувства своей ничтожности ему стало хорошо и необыкновенно спокойно. Кто-то внутри будто отпустил его. В голове произошла ясность, от которой сразу же захотелось выпить. Он протер глаза и прислушался.
В квартире снизу кто-то танцевал под романс. Раздавался смех, звон посуды, скрипел паркет. Плевицкая выводила «Чайку»83. Сверху и в соседней комнате слева, занятой, кажется, кем-то от медицины, царила тишина. Справа за тонкой стеной разговаривали двое, мужчина и женщина, что-то обсуждали, спорили без злобы с нажимом, как спорят только супруги, не имея целью победить, а так.
Не в силах устоять пред соблазном, он прижался ухом к стене. Ничего интересного, обычный домашний треп: сомнения, знакомые, планы
«Когда это кончится?», спросила женщина. «Скоро, думаю не может так долго быть ответил мужской голос. Скоро».
Затем разговор прервался, что-то из сервиза упало на пол, собеседники перешли на горячий шепот.
М., почувствовав неловкость, соскочил с кровати, стараясь ни звуком себя не выдать, на цыпочках подошел к столу и большим глотком осушил полкружки. Внутренности мгновенно обожгло, горло пережало стальной перчаткой, он мучительно закашлялся, чем, безусловно, выдал себя любовникам за стеной. Но ему уже было все равно как, наверное, им самим.
Господи, как они глотают такую дрянь? Впрочем, это многое объясняет прохрипел он, подразумевая революционных матросов и прочих любителей «балтийского чая»84.
Стараясь не обращать внимания на возню за стенкой, он жадно глотнул из чайника, отдернул штору и взялся за ветчину, мудро отложив хлеб на завтрак, но так и не успел ей распорядиться.
В темноте по пустой ленте Невского в сторону Дворцовой мчался автомобиль, слепя фарами; за ним в отдалении другой. Оба на совершенно безумной скорости. Казалось, они участвуют в гонке.
Через секунду первый, алый двухдверный «мазерати», похожий на голову крокодила, скрылся, оставив за собой долгую снежную завесу. Преследовавший его кабриолет, захлебываясь в снегу, то ли на что-то налетел, то ли просто потерял управление его под самыми окнами закрутило, впечатав с лязгом в театральную тумбу, отнесло по наледи, и он встал, уткнувшись в поребрик. Под искореженный «ситроен» на снег быстро натекла лужа.