Только в самом конце и после войны мне стало известно, какую зловещую роль за кулисами играл этот «серый кардинал». Он считал себя охранником Адольфа Гитлера и, к сожалению, добился немалого успеха в своих попытках полностью изолировать фюрера от внешнего мира.
Атмосфера за столом была довольно холодной, что тогда я воспринял как реакцию на свое опоздание. Во всяком случае, мне было очень неуютно.
Однако подобная атмосфера была характерна и для приема у министра иностранных дел фон Риббентропа, к которому меня пригласили на послеобеденный чай. Здесь все обменивались только общепринятыми фразами, а о какой-либо сердечности вообще говорить не приходилось. Не чувствовалось и той простоты, которая в целом царила во всей главной ставке. Сам министр восседал на высоком стуле, напоминавшем трон, тогда как посетителей усаживали на низкие и неудобные кресла. Обслуживал гостей адъютант в чине офицера, который все время должен был стоять поблизости от своего хозяина. Единственное, что меня порадовало, так это то, что в этом временном жилище министра иностранных дел не было запрета на курение. И то, что на сигаретах, которыми угощали из золотой табакерки, содержался оттиск «Иоахим фон Риббентроп», ни в коей мере не улучшало их чудесный турецкий аромат.
Министр не очень ориентировался в тонкостях событий, происходивших в Италии. Несмотря на мой интерес, я так и не смог понять, какую именно позицию он занял в отношении того, что произошло там 25 июля[157], и какой именно доклад он сделал фюреру. В целом у меня сложилось твердое убеждение, что фронту от внешней политики Третьего рейха помощи было мало. Видимо почувствовав это, Риббентроп заявил, что решения Касабланкской конференции в 1943 году лишили его возможности проводить какую-либо активную внешнюю политику. Поскольку за моими плечами не было школы настоящего дипломата, я благоразумно промолчал.
В тот день меня принял и Муссолини, которого разместили в здании для гостей, располагавшемся на краю внутреннего охраняемого периметра главной ставки фюрера. Среди всего прочего мы поговорили и о генералах Солетти и Куели, неожиданно появившихся утром 13 сентября в венской гостинице «Империал». Повреждение, которое получил «Аист» при посадке возле станции подвесной канатной дороги в долине, еще в воскресенье удалось устранить. На этом самолете оба генерала и были отправлены сначала в Рим, а оттуда на Не-111 в Вену.
Тогда генерал Солетти после своей роли добровольного, а правильнее сказать, невольного помощника в проведении операции по освобождению дуче, по всей видимости, чувствовал себя очень хорошо и, войдя в эту роль, соответственно и приветствовал Муссолини в Вене. Сам же Муссолини в отношении данного генерала сказал только одно:
Этот человек после 25 июля, дня моего ареста, не хотел признавать, что знаком со мной. Теперь же он запел совсем иную песню!
А вот генерал Куели, по мнению Муссолини, весьма корректно исполнял свой долг в отношении арестованного дуче, и у него даже было намерение установить контакт между пленником и руководством итальянской полиции безопасности в Крайне[158] и Истрии[159]. При расставании дуче сердечно пригласил меня поскорее навестить его в Италии, и я твердо решил воспользоваться этим приглашением при первой же возможности.
В главной ставке фюрера, естественно, находились и журналисты, а также фотокорреспонденты, которые в отношении меня тиснули в своих газетенках целую кучу разной чепухи. Эту чушь, между прочим, повторяют и сегодня. Лично от меня за это они не услышали слов благодарности, ведь уже тогда большая часть таких повествований являлась не чем иным, как плодом профессиональной фантазии. В любом случае я не был заинтересован в том, чтобы засветиться в глазах широкой общественности.
Однако чтение различных иностранных газет, в том числе английских и американских, меня порадовало. Я был поражен, насколько объективно отображались в прессе союзников подробности нашей операции. Тогда, когда все произошедшее еще было живо в моей памяти, мне не удалось обнаружить каких-либо злобных выпадов в свой адрес и фальсификаций. И это несмотря на то, что боевые действия на фронте продолжались. Напротив, в прессе союзников признавалась уникальность нашей операции и отдавалось должное способу ее осуществления. К числу военных преступников меня отнесли уже значительно позже.
Лично для меня было бы лучше, если бы германская пресса ограничилась только первыми сообщениями и не называла каких-либо имен. Это значительно облегчило бы проведение моих дальнейших операций и избавило бы меня от многих неприятностей.
Многочисленные приглашения на вечеринки или скромные обеды у майора Генерального штаба, или у одного из адъютантов, или времяпрепровождение в офицерской столовой в обществе какой-нибудь секретарши, или милые ужины в кругу офицеров Кейтеля доставляли мне больше удовольствия, чем необходимость находиться у Бормана и Риббентропа, где приходилось следить за каждым своим словом.
Через три дня меня сильно потянуло к своим людям в Италию, и мне удалось добиться разрешения проехать вместе с ними в составе автоколонны вплоть до Инсбрука[160]. Я знал, что такой сюрприз сильно порадует их. Однако сначала требовалось посетить Берлин.