Я слабо улыбнулась. Бабы добрые. А я, видно, совсем не баба. Протянула жрецу монетку и попросила помолиться о прощении. Совесть облегчу, хоть боги земли нам не покровительствуют. Жрец ласково улыбнулся и ушаркал обратно в храм. Я раскрыла свёрток с пирожками и попробовала один. Кусок стал в горле сухим комом. Залила его водой и кое-как проглотила.
Перед глазами до сих пор мелькала постыдная сцена с братом. Все вокруг чувствуют любовь, страсть хотя бы, а я как пустая. Ни к кому не тянет, никто не заставляет живот наполняться бабочками так вроде это чувство в любовных балладах описывают. И почему именно бабочки? Ведь тогда, значит, в живот набросали склизких мохнатых гусениц. Гусеницы поедали потроха, пока не сплели из кишок коконы, из которых и вылупились те самые любовные бабочки. Жуть!
Что за несуразные у меня мысли? Видно, не женщина я вовсе, раз не трепещу перед этим чувством. И уж конечно, не мужчина. Что-то среднее, без судьбы и смысла. Рука коснулась обмотанного грубой кожей эфеса. Вот как этот меч, такое же бесполезное создание.
Обхватив колени руками, я оглядывала собравшийся на торжище люд. Гомонили, сговариваясь о ценах, ненавязчиво зазывали посмотреть товар, если покупатель качал головой, уходили искать другого. Молодые и не очень хозяюшки брали с выставленных вдоль площади прилавков продукты, ткани и нитки. Мужчины заглядывали за инструментом к кузнецам либо осматривали выставленный на продажу скот.
Среди пёстрой толпы тревожным серым пятном выделялась девочка лет восьми, а может, десяти. Невысокая, худенькая, темноволосая и необычно смуглая для этой местности. Одета она была в прохудившийся холщовый балахон, а ноги вместо башмаков укутывали тряпки. Правую руку девочка прятала за спину, а левой держала букетик пронзительно-синих васильков и предлагала прохожим со словами: «Возьмите! Всего за одну медьку или кусочек хлеба! Или плоскую овсяную лепёшку! Или недозрелое яблоко!» Все шарахались, словно она болела чем-то заразным. Должно быть, девочка очень голодна, раз терпит такое. От меня не убудет, если я отдам всего один пирожок, а Вейас ни о чём не узнает. Я направилась к девочке, но не успела дойти всего пары шагов, как кто-то толкнул её. Она распласталась на земле. Букетик затоптали спешившие по делам прохожие. Я протянула девочке руку и помогла подняться, боясь, как бы её не постигла та же участь.
Простите. Не стоило. Я такая неуклюжая, стеснительно пробормотала она, пряча глаза. Я было подумала, что она из манушей, которые большими таборами кочуют по всему Мидгарду, но у манушей глаза ярко-голубые, а у этой тёмные уголёчки.
Ещё как стоило. Идём, я помогла ей отряхнуться.
Хотела устроиться с ней возле храма, но на порог снова вышел жрец и покачал головой. Почему? Сюда пускают всех, даже нищих и больных. Я сделала ещё шаг, но тут заупиралась сама девочка.
Нет! Они побьют меня палками. Я не хотела дурного, только кусочек хлебушка выменять. Клянусь!
Я вдруг поняла, почему она прятала правую руку: на ней не хватало кисти, а рукав лохмотьями свисал так, чтобы это скрыть. Воровка? Но ведь она совсем кроха. У меня-то красть нечего, кроме злосчастных пирожков и затупленного меча. Я улыбнулась как можно ласковей и повела её прочь от колких взглядов прохожих.
Мы устроились в лесу подальше от города, на излучине узкой речушки, глубокой и бурливой, с сильным течением и крутым обрывистым берегом. Я заставила девочку снять балахон, оставив в одной посеревшей от носки нижней рубахе. Как следует выкупала, смазала ссадины на тощем, с выпирающими костями теле заживляющей мазью и отдала свёрток с пирожками. Пока девочка уплетала еду за обе щёки, я выстирала её засаленную одежду и повесила сушиться на старой ветвистой иве.
Не торопись так, а то плохо станет, предупредила я, наблюдая, как девочка давится, откусывая слишком большие куски.
Простите! залепетала она, обсыпая себя крошками. Я так давно ничего не ела, кроме лебеды и сосновой коры. В последнее время так худо делалось, что я даже их есть не могла. Хотела цветы на кусок хлеба выменять. Дядька Лирий предупреждал, что нельзя попрошайничать, но я не послушала, вот и
Говорила она торопливо, с гортанным придыханием на некоторых звуках, и всё время бегала взглядом, словно чего-то опасалась. Я никак не могла оторвать глаз от её искалеченной руки. Что же это за девочка такая?
Давай лучше знакомиться, я подбадривающе подмигнула. Я Лайс, да, Лайс из Белоземья. Это на юго-востоке. Мы с братом на север едем лучшей доли искать. А ты тоже с юга?
Я Айка, из Тегарпони, она хмуро потупилась.
Это же один из самых больших южных городов в Сальвани, почти на границе с Муспельсхеймом. Дальше и придумать нельзя.
Куда же вы едете?
Мы скитаемся. Нас отовсюду гонят.
Айка развалилась на огромных листьях лопуха, вытянув руки и ноги в стороны.
Мы ищем благостный край, где нет ни голода, ни нужды, ни холода, ни болезней. Где люди добры, честны и милосердны, а дети не бывают сиротами.
Так ты сирота?
Айка кивнула, глянула на яркое солнце, и её глаза наполнились слезами.
Мне было пять, когда чёрная лихорадка забрала отца с мамой. Ещё у меня был братик, но теперь и его нет.