Элли поднимает глаза на экран.
Теперь посмотрим на вермееровскую «Женщину в красной шляпе». Голландцы называли это жанр «трони». Это головы или погрудные изображения людей в причудливой одежде и головных уборах. Обычно это не конкретная личность, а вымышленная. Картина написана на маленькой деревянной панели и, возможно, представляет собой эксперимент. Вермеер оттачивал мастерство в изображении маленьких расплывчатых пятнышек света.
В одном из первых рядов поднимает руку студент в шерстяной шапочке:
У нее рот приоткрыт. Она собирается что-то сказать?
Открытый рот в голландской культуре того времени означал сексуальную доступность, отвечает Элли.
То есть Вермеер, по сути, на нее дрочит говорит студент.
С задних рядов слышны ободряющие смешки.
Элли уже готова осадить студента, когда из полутьмы задних рядов раздается немолодой голос с американским акцентом:
Он безусловно вносит в образ девушки если она вообще существовала свои фантазии. Кстати, малыш, он написал эту картину, будучи немногим старше тебя. Так что выкажи чуток уважения.
Восточное побережье, думает Элли. Вероятно, Нью-Йорк или Нью-Джерси, судя по выговору. В первое мгновение голос не связывается у нее с воспоминаниями.
Слушатели оборачиваются поглядеть, кто так ловко поставил на место юного остряка. Наверное, какой-то заезжий ученый пришел на лекцию, а ее забыли предупредить. А может, это новый ректор, американец, с которым она так и не удосужилась познакомиться. Говорят, он ревнитель дисциплины. Элли приходит в голову нелепая мысль: вдруг он пришел послушать лекцию перед тем, как уволить ее за нарушение научной этики. Она видит, как старик в жилете защитного цвета ковыляет к заднему выходу. Пытается сосредоточиться на записях к лекции, потом смотрит прямо на паренька в шерстяной шапочке:
Всякое искусство заключает в себе желание. Вермеер в этой картине просто честнее других.
Старик как раз закрывает дверь аудитории, и Элли на миг видит его профиль. Это лицо ей не забыть, как бы ни изменили его годы. Долгое мгновение она молча стоит за кафедрой. Затем выводит на экран следующий слайд и принуждает себя говорить о свете.
Хемстеде
Лето 1637 г.
Сара хочет похоронить детей Гриты как положено, по крайней мере, на полотне. Картина с девочкой у замерзшей реки стала ее спутницей в гóре быть может, удастся дать и Грите какое-то утешение? Сара думает о своем зимнем пейзаже, висящем над столом у купца или в его строгой гостиной, тысячи часов и оттенков, сотворенных ее рукой. Она никогда не думала о картине как об украшении интерьера, но бюргеры вроде Корнелиса умеют преображать смысл вещей. Саван или человеческая кость с далекого Востока становятся диковинкой, предлогом для застольного разговора и темой для философствований. Сара не чувствует в себе сил писать красивые развалины в закатном свете. Это было бы ложью, оскорблением Гритиных чувств.
Она думает о портрете, на котором вырванные с того света детки сидели бы в ряд за кухонным столом, заставленном яблоками в блестящих медных тазах. О возвращенном муже в кресле у очага, со сложенными на животе руками. Почему не отстроить заново башенки и глинобитные дома? Почему не изобразить процессию, идущую от церкви в поздних летних сумерках? Сара видит свечи за красными от заката окнами, людей с засученными рукавами, несущих гроб.
Она делает угольные наброски, достраивает коньки крыш над рухнувшими зданиями, а потом обнаруживает, что не может написать этого на приготовленном холсте. Сверив пропорции по макету Корнелиса, она понимает, что дело не в композиции, а в атмосфере. Хотя сейчас разгар лета, буйная зелень кажется искусственной и фальшивой. Это как ее натюрморты с полосатыми тюльпанами в нарисованной вазе и лимонной кожурой на деревянной столешнице. Да, красота, но при этом и оскорбление погребенным на холме людям, сотне душ, метавшихся в лихорадке до того, как испустить последний вздох. Нет, это должна быть зима, голые деревья, замерзшая река. Пусть лихорадка случилась не тогда, но зима ближе к отчаянию человеческого духа. Сара никому не говорит, что пишет. Корнелис думает, это будет летний пейзаж с живописной деревушкой в сумерках. Быть может, что-то подобное обещал Барент еще задолго до кита и яблок утешительную сумеречную печаль. У Сары рука не поднимается такое писать.
Каждую субботу она возвращается в разрушенный поселок и час сидит с Гритой, прежде чем приступить к наброскам. Отвозит ее Томас, и Сара едет рядом с ним на козлах. Он удит рыбу в реке, ждет Сару. Она привозит Грите гостинцы булочки с корицей, засахаренный миндаль, пиво. Грита твердит, что это только хорошим вещам перевод, но всякий раз видно, что она радуется вкусному. Она рассказывает о городке. О странствующем стеклодуве, который пришел через дюны и остался жить здесь. О том, как влюбленные парни забирались на крышу девушкиного дома и привязывали на конек зеленую ветку, или вырезали имя любимой на коре, или писали палкой на речном песке. «Все мужчины были игроки, рассказывает она. Они заключали пари на исход сражений во время войны с Испанией, и родится ли мальчик или девочка, и замерзнет ли река в эту зиму. Даже бились об заклад, кто умрет от лихорадки, а кто выживет. Считалось, что человек, который на смертном одре отдал пригоршню стюверов, умер весело и с достоинством».