При мысли о том, чтобы провести выходные в гостиничном номере или отправиться куда-нибудь с группой туристов, которых он не будет толком слышать и понимать, Марти становится противно. Он никогда не любил прыгать с фотоаппаратом вокруг памятников или ездить на автобусные экскурсии в живописные загородные поместья. Ему всегда нравилось обходить город пешком, выстраивать в голове план, останавливаться перед витринами риелторских контор и узнавать, сколько стоит небольшой домик в приличном пригороде. Эти городские прогулки всегда смущали Рейчел. Они отправлялись в роскошные круизы по европейским рекам, а он оставался в каюте или читал американскую газету в шезлонге, перед тем как на четыре часа окунуться в неизвестность. Рейчел штудировала карты и путеводители, рассматривала картинки с местной флорой и фауной, пыталась увлечь Марти историей города или страны. Он ничего не желал слышать, пока не окажется на улице. Его интересы были узки пабы, кулинарии, живопись в гостиничных вестибюлях, двухчасовая прогулка по музеям (без экскурсовода и без этих идиотских наушников), местный колорит, дешевая уличная еда, жесткие матрацы с пуховыми подушками, завтраки в номер. Он выходил в жилете с множеством карманов для своих таблеток, иностранных монет и зубной нити. Они побывали вместе в десятках стран, но он помнит только еду и гостиничные номера. Рейчел упрекала его в недостатке любопытства, в нежелании знакомиться с историей. Марти отвечал, что хочет узнавать страну по ее паркам, улицам и бутербродам. Он писал заметки в пружинных блокнотах, как репортер, и никогда их не перечитывал. В жилете у него был кармашек для шариковых ручек. Теперь, когда Рейчел нет неужели уже десять лет прошло? он почти не путешествует, потому что катится под уклон. Так он говорит Ниле. Скоро у него дома установят медицинскую кровать и сиделка будет подмывать его губкой. Это тупик, которого никак не минуешь. Он не умрет в больнице или хосписе. Последняя привилегия богатства. Однако даже богатому старику приходится мочиться сидя. Это Марти тоже говорит Ниле, а она качает головой и вздыхает.
Вы не против, если мы поедем не в гостиницу, а в Художественную галерею Нового Южного Уэльса? спрашивает он таксиста. Это близко?
Совсем рядом.
Спасибо.
Не за что, сэр.
Хорошо бы в Нью-Йорке были такие таксисты, как Махеш. Они останавливаются перед типичным музейным фасадом: колонны и каменная резьба на фронтоне. Марти расплачивается с таксистом и поднимается по ступеням, неся картину и катя чемодан на колесиках. Только пройдя через главный вход и увидев перед собой охранника, Марти осознает всю нелепость своей затеи. Он не понимает, зачем это все делает и почему идея засела, как атеросклеротическая бляшка в артерии. Элли одна из причин, но есть и другие, не поддающиеся объяснению, какое-то темное мистическое чувство, что он возвращается назад, или заглаживает вину, или просто заново возникает в другом часовом поясе наперекор времени и смерти. Марти пережил многих, но Элли по-прежнему жива и очень многого добилась. Хочет ли он напомнить ей, с чего она начинала? Нет, думает он, его цель отдать дань старому мучительному сожалению.
Вы не против, если мы поедем не в гостиницу, а в Художественную галерею Нового Южного Уэльса? спрашивает он таксиста. Это близко?
Совсем рядом.
Спасибо.
Не за что, сэр.
Хорошо бы в Нью-Йорке были такие таксисты, как Махеш. Они останавливаются перед типичным музейным фасадом: колонны и каменная резьба на фронтоне. Марти расплачивается с таксистом и поднимается по ступеням, неся картину и катя чемодан на колесиках. Только пройдя через главный вход и увидев перед собой охранника, Марти осознает всю нелепость своей затеи. Он не понимает, зачем это все делает и почему идея засела, как атеросклеротическая бляшка в артерии. Элли одна из причин, но есть и другие, не поддающиеся объяснению, какое-то темное мистическое чувство, что он возвращается назад, или заглаживает вину, или просто заново возникает в другом часовом поясе наперекор времени и смерти. Марти пережил многих, но Элли по-прежнему жива и очень многого добилась. Хочет ли он напомнить ей, с чего она начинала? Нет, думает он, его цель отдать дань старому мучительному сожалению.
Он говорит охраннику, что пришел к директору, Максу Калкинсу. Охранник меряет Марти взглядом шаркающего психа с куском фанеры в одеяле.
Он меня ждет. Скажите, это Марти де Гроот из Нью-Йорка.
Охранник снимает трубку. Звонит. Что-то тихо бормочет.
Сейчас за вами спустятся, говорит он немного другим тоном.
Через несколько секунд появляется хорошенькая секретарша. Она напоминает Марти о Гретхен еще одно имя из прошлого (вышла за сенатора штата, кажется?). Секретарша ведет его через музейные залы к служебным помещениям. Они идут по паркетным полам в галереях, где старая европейская живопись и импрессионисты висят по периферии света, бьющего из стеклянных потолков. Стены галерей выкрашены в темно-серый и винно-красный цвета, кабинеты на верхнем этаже белые и разгорожены на клетушки. Секретарша предлагает ему кофе или стакан воды, и они разговаривают о дальних перелетах, потому что ей не позволено спросить, что у него в перевязанном бечевкой одеяле. В приемной кабинета их встречает щеголеватый мужчина, который представляется Максом Калкинсом. У него бледное, чуть рябое лицо, и он пожимает Марти руку, словно дипломат или политик, приложив левую ладонь к груди. Марти идет за Калкинсом в кабинет, отмечая безупречный покрой пиджака и брюк, из-под которых выглядывают лавандового цвета носки. Удивительно, но на стенах кабинета нет картин. Над узким письменным столом висят фотографии: Калкинсу вручают чеки гипертрофированных размеров, Калкинс выглядывает из-за блестящего ковша бульдозера перед новым крылом музея. Марти отмечает, что Калкинс старательно не смотрит на чемодан и на предмет в одеяле, как будто прохожие с багажом и картинами частые гости в кабинете. Секретарша приносит поднос с печеньем и кофе во френч-прессе. Марти говорит, что будет черный, и она наливает ему чашку. Максу она делает кофе с двумя кусочками сахара и молоком и от уважения Марти к директору отваливается слой или два. Затем она выходит, прикрыв за собой стеклянную дверь.