Какой же была эта динамика? Обобщающие исследования указывают на наличие ряда общих, однотипных для региона явлений, практик и тенденций, позволяющих говорить о «восточноевропейском» варианте исторической политики и развития профессиональной историографии.
Прежде всего, «восточноевропейская» историческая политика, подобно своему визави в «старой Европе», также может характеризоваться чередой сменяющих друг друга «пост»-состояний. Авторы сборника, посвященного культурной памяти «Восточной Европы» 1990-х начала 2000-х, предлагают рассматривать ситуацию в регионе как «постсоциалистическую, посткатастрофическую и постколониальную»[113]
Стоит с этим согласиться, заметив, однако, что приведенные характеристики статичны и в то же время синонимичны, а две последние крайне субъективны в том смысле, что они часто отражают не только, а иногда и не столько конкретное состояние описываемых обществ, сколько способы репрезентации «прошлого в настоящем» их культурными и политическими элитами (впрочем, это хорошо прослеживается в некоторых статьях указанного сборника).
Если говорить о динамичных состояниях, то в 2000-х к ситуации «посткоммунизма» добавляется состояние «поствступления». «Воссоединившись» с европейской семьей, блудные дети Европы, похищенные коммунизмом, столкнулись с необходимостью самоутверждения среди старших братьев и сестер, деликатно не напоминающих о своем старшинстве и демонстративно подчеркивающих равенство.
Возникла парадоксальная ситуация: с одной стороны, обращение к истории и памяти, необходимое для самоутверждения, привело к реставрации культурного (этнического) национализма образца XIX начала XX века. С другой «европеизация» в варианте Евросоюза предполагала нейтрализацию культурных и политических форм, несущих опасность этнонационализма. И если в 1990-е основным стимулом было «возвращение к корням» во имя восстановления национального самосознания, то в 2000-е добавилась некая «защитная» функция, связанная с желанием защитить культурную самобытность перед лицом добровольной потери части суверенитета в рамках Евросоюза и одновременно доказать равноценность своего исторического опыта, неизвестного «Западной Европе», в первую очередь опыта страданий и потерь. В обоих случаях общей темой исторической политики было наследие коммунизма.
Если в 1990-е его преодолевали в общем контексте движения/возвращения в Европу, то в 2000-е репертуар расширился. Тема использовалась, во-первых, для обоснования своей «особой исторической роли» и судьбы, во-вторых, для объяснения «проблем с развитием», в-третьих, для консолидации в борьбе с «русским неоимпериализмом».
На внутренних идеологических рынках борьба с коммунистическим наследием, как правило, была сопряжена с решением актуальных политических задач. Набор таких задач не слишком широк. Две основные: первая дискредитация политических оппонентов (например, истории с обвинением Леха Валенсы (2000, 2016) и Милана Кундеры (2008) в сотрудничестве со спецслужбами коммунистических режимов); вторая отвлечение внимания общества от сложных социальных и экономических проблем, особенно тех, которыми могут воспользоваться в своих интересах реальные или предполагаемые левые.
Вряд ли можно считать совпадением и то обстоятельство, что борьба с коммунистическим прошлым (даже когда оно уже действительно стало прошлым), как правило, оживляется с приходом к власти правых и популистских политических сил факт слишком очевидный. Достаточно вспомнить приход к власти в 2005 году в Польше правоконсервативной коалиции во главе с партией «Право и справедливость» и немедленно вспыхнувшие с новой силой дискуссии о «Третьей Речи Посполитой». В последнем случае частью повестки были в том числе и претензии упомянутой политической силы на право быть единственной наследницей дела «Солидарности».
Вряд ли можно считать совпадением и то обстоятельство, что борьба с коммунистическим прошлым (даже когда оно уже действительно стало прошлым), как правило, оживляется с приходом к власти правых и популистских политических сил факт слишком очевидный. Достаточно вспомнить приход к власти в 2005 году в Польше правоконсервативной коалиции во главе с партией «Право и справедливость» и немедленно вспыхнувшие с новой силой дискуссии о «Третьей Речи Посполитой». В последнем случае частью повестки были в том числе и претензии упомянутой политической силы на право быть единственной наследницей дела «Солидарности».
Ситуация «посткоммунизма» (чаще всего представляемая как «посткатастрофическая», а в некоторых случаях как «постколониальная) характеризуется почти тотальным отрицанием/осуждением «тоталитарного прошлого», в первую очередь коммунистического. Правда, здесь можно обнаружить оттенки, связанные с интенсивностью борьбы с «красным» наследием. В одних случаях (Болгария) осуждение и преодоление коммунистического прошлого замедлялось присутствием во власти бывших функционеров местной комммунистической партии, в других (Чехия) произошел довольно радикальный разрыв с недавним прошлым, не оставивший, однако, в этом прошлом коммунистов. В третьих (Словакия, Польша) периодическое присутствие во власти бывшей коммунистической номенклатуры, сбросившей прежнее обличье, умеряло интенсивность действий «декоммунизаторов». Территории бывшего Советского Союза (за исключением стран Балтии), где коммунистическая номенклатура удержалась у власти, здесь мы даже не упоминаем, это отдельная тема, которую мы рассмотрим ниже.