Ратибор знал о коварстве такой медлительности, но все равно чуть не засмеялся от радости — именно против этой манеры драться он давно отработал защиту. Секира Лешего устремилась вперед в неотразимом выпаде. Но богатырь словно бы исчез с того места, где только что стоял, а его оружие угрожающе зависло над головой новгородца. Тот чудом сумел уклониться и рубанул снова, на сей раз сбоку. Теперь секиры с глухим лязгом столкнулись. Дядька рванул оружие к себе. Ратибор еле сумел освободить застрявшее лезвие, отпрыгнул назад и закрутил секирой перед собой, образовав непроницаемую стальную завесу. Богатырь, в свою очередь, прянул вперед, проделав секирой какой-то мудреный финт. Лязг, стук — и Ратибор почувствовал, что проклятая железяка неудержимо рвется из руки. Все попытки остановить ее были тщетны — секира радостно устремилась к ближней стене, где и улеглась. Богатырь оскалился и опустил оружие. Ратибор покраснел и потупился.
— А по-моему, стоит взять! — неожиданно заявил богатырь, хотя никто ему вроде бы и не возражал. — Парень, ты сколько времени этой железкой машешь?
— Пять лет, — почти шепотом ответил Ратибор.
— Пять? А я уже двадцать пять, и каждый день, так что не расстраивайся. Слышали, парни? За пять лет так навострился! Нет, — тут он поклонился в сторону сидевшего князя, — по-моему, такого бойца грех не взять. Сыроват, конечно, но ничего — натаскаем!
Владимир кивнул.
— Тебе, Хельги, я верю. Радуйся, Ратибор, сбылась твоя мечта!
А вечером была пьянка. Самая что ни на есть настоящая. На радостях Ратибор пригласил Илью и воинского дядьку Хельги со смешным прозвищем Лодыжка в ближайшую корчму. Пир стоял горой, вино лилось рекой. Богатыри ели и пили, как… словом, как богатыри. Хельги при этом то и дело порывался спеть любимую ругательную песню, от которой, по его словам, земля тряслась и стены рушились. Илья больше молчал, но чарки опрокидывал в себя одну за другой. Захмелел он, кажется, еще после третьей (видно, дома хмельное не часто пробовал), а пить продолжал просто механически. Ратибор же пил со счастливой улыбкой, которая постепенно становилась все шире и шире. Корчемник еле успевал подносить новые кувшины.
В конце концов Леший ощутил настоятельную необходимость выйти во двор по малой нужде. Спотыкаясь и пошатываясь, он спустился с крыльца, с чувством отлил у близстоящего забора, и, возвращаясь назад, чуть не споткнулся о двух гуляк, упившихся до состояния тряпки и мирно покоившихся у крыльца корчмы. Некоторое время Ратибор задумчиво их разглядывал.
— Обоих вас постигла жестокая кончина, — торжественно (хотя и несколько несвязно) вымолвил он наконец, рухнул на лежащих и тут же заснул.
Глава третья
Монах — давешний знакомец стоял перед Ратибором и укоризненно на него смотрел.
— Эх ты, — сказал он наконец, — богатырь земли русской! Напился в дым, теперь похмельем маяться будешь, а в дружине кто за тебя за землю постоит?
— Отстань! — сказал Ратибор, — тебя вообще нет, ты мне снишься.
— Ах, так? — нехорошо оскалился монах, достал из широкого рукава мешок с деньгами и принялся размеренно стучать им по голове новгородца. Ратибор заорал и проснулся.
Монах с мешком исчез, но дикая боль в голове осталась вместе с тошнотой и прочими признаками жесточайшего похмелья. Леший лежал на лавке в каком-то доме, хотя, как ни напрягал память, не мог вспомнить, как он сюда попал.
Скрипнула дверь (этот звук вызвал у новгородца новый приступ головной боли, и он недовольно поморщился). Вошел Хельги, свежий и румяный, словно бы и не пил вчера ничего крепче кваса. В руках он нес кувшин.
— Проснулся, богатырь? — рассмеялся он, увидев Лешего. — На вот, пивка попей, опохмелись!
Новгородец издал невнятный звук, схватил кувшин и долго от него не отрывался.