А потому представь себе Дворец. Представление должно быть устойчивым: если его создашь, то не изменяй, не улучшай, не облегчай. Разбуженный ночью ты должен суметь пройти по нему в мыслях вдоль и поперек; и нет нужды слишком сложной архитектуры.
А потом?..
А потом сможешь добавлять к строению очередные кирпичики памяти.
Замойский тогда, видимо, скривился с недоверием, поскольку когда Дюренн отнял платок от губ, те растягивались в высокомерной улыбке.
Поговорите с участниками многолетних миссий, с участниками экспериментов по изоляции. Дворцы Памяти всегда оказываются чрезвычайно полезны. Вроде бы Мустеру на Марсе именно усвоенная мнемотехника спасла жизнь: он сумел воссоздать весь путь до базы согласно накопленным во Дворце подробностям поверхности Марса. Не знаю, может и так. Наверняка же это не одна из тех излишних процедур, тренингов ради тренингов. Убедишься в том. Кого только я не учил
И кого?
Дюренн поглядел на Замойского, заморгал, заглянул внутрь платка и спрятал его в карман.
Скажем так, что и не упомню.
Замойский отодвинулся от снимка. Как видно, жизнь ему ars memoriae не спасло но, быть может, спасет самотождественность? Если я не зовусь Адамом Замойским, и если то, что помню происходит от макферсоновых докторов сознания
Тогда от них происходит и этот Дворец.
Он осмотрел погруженную в лунную тень террасу. От озера дул холодный ветер, ивы шептали над темной водой, внезапно запахло вереском.
Посчитал занятые столики: семнадцать, включая вот этот, с парижской фотографией.
Из всей коллекции наиболее бросалась в глаза человеческая рука: обнаженная, чернокожая, отрезанная чуть повыше локтя. Он подошел ближе. Левая, мужская. Пахла железом, потом и гарью.
Падаем! орал Вашингтон. Не корректирует! Почему не корректирует?
Они падали камнем, челнок трясся в поперечных вибрациях, будто готов был через миг распасться. Они знали, что распадаться он не имеет никакого права, но впечатление было настолько сильным, что они уже начали высматривать трещины в стенах.
Личные экраны Замойского тоже болтались во все стороны; поверхность Нарвы была на них затуманена, контуры континентов размывались. (Тогда они еще не знали названия, слово Нарва вторглось сюда из других воспоминаний Замойского.)
Все были загерметизированы в своих скафандрах и все же когда швы корпуса и вправду начали потрескивать, лишь сильнее сжали руки на застежках коконов.
В нижних слоях атмосферы перешли на скольжение, все успокоилось. Но Вашингтон тут же принялся орать снова.
Разобьемся! Разобьемся! Разобьемся! (У Вашингтона в глотке было собственное эхо, всегда давало громкий replay; это помнил уже Замойский-во-воспоминании.)
И правда, разбились. Челнок кувыркнулся через нос, жестко, за озером, на плоскогорье. Его два раза перевернуло; остановился, почти переломившись но не горел, еще не горел.
Замойского выбросило из кокона в сторону аварийного люка. Но в этом месте уже не было аварийного люка Адам ударился шлемом об верхние шкафчики так, что в глазах потемнело. С кормы шел дым, в наушниках трещало, электроника горела красными тревожными огнями или же и такое пугало еще больше оставалась темной и тихой. Лишь AI управления выдавал указания почти приказы категоричным голосом: что спасать, что тушить в первую очередь Замойский не слушал.
Монклавье и Джус, также заброшенные в сторону люка, добрались до рычагов его ручного механизма. От перегородки пилота, громко треща, били дуговые искры. Замойский обернулся. Вашингтон как раз перескакивал через разбитые модули жизнеобеспечения, тянул к Замойскому руку. Одновременно Джус дернула Адама к выходу и тот лишь увидел падающий, словно нож гильотины, внутренний край конструкционного ребра отсека пилотов, после чего выскочил в устрашающее сияние Гекаты.
Монклавье и Джус оттянули Замойского от горящего челнока.
Адам сел на камне и снял шлем. Кашлял и сипел. Пока еще ничего не видел, в голове крутилось перед глазами все стояла та рука: черная кожа, напряженные мышцы; хотя была не обнаженной, а облаченной в голубую ткань рукава. Но именно так вот он запомнил.
Так запомнил.
Отыскав дорогу во Дворец, он мог его посетить, когда только хотел, не проходя уже всякий раз тропой неявных ассоциаций. Посещать Дворец, нюхать и осматривать старые экспонаты и добавлять новые.
Блокнот Анжелики это внешняя память, ее легко потерять. (Правда, как доказывает жизнь внутреннюю тоже.) Предусмотрительность приказывает создавать запасные копии.
На пустой столик он положил пестро окрашенный кристалл, многоплоскостный цветок, густо пронизанный жилками серебра и золота. Вид кристалла соответствовал структуре Мешка. Если его лизнуть чувствовался вкус холодной, крупнозернистой соли.
На самом деле, однако, кристалл был не более, чем символом как и все во Дворце, поскольку полное отображение требовало бы развертывать этот цветок более чем в трех измерениях: в Мешке множество мест «заходило» в самих себя, пространства пересекались, загибались и выдувались до бесконечности на нескольких кубических метрах Эшер до головной боли.
Лучший довод кратер Пандемониума. Замойский уперся обойти его вокруг, но не предвидел, что полный угол здесь может быть больше трехсот шестидесяти градусов. Адам сделал круг, но не вернулся в исходную точку. Изломанное кружение, усмехнулся он себе в усы в усы и густую хэмингуэевскую бороду.