Он глянул в противоположную сторону, начал считать пятна сочной зелени. После двадцати пришлось запрокинуть голову. На небе дело пошло быстрее, сокращение перспективы уменьшало расстояние.
Линия очередных знаков n-кратно завязанного узлом отрезка саванны терялась где-то в точке схождения дня и ночи.
Что-то у них этот Мешок распоролся, пробормотал Замойский.
Расшнуровал и снял мокрые ботинки и носки. Всматриваясь в точку встречи бесконечностей, прошел поперек пояса саванны. По прикидкам выходило более двух километров: после катастрофы петля расширилась.
По одну сторону от него были тьма и вода но что по другую? Не на небе его-то он видел и отсюда а ниже, под ногами. Что там находится?
Лишь когда он прошел две трети расстояния, сферы провернулись и вот он стоял на растянутой от горизонта до горизонта тихой равнине, под бирюзовым, чистым небом Африки, с солнцем в зените. Теперь видел все это отчетливо (когда глядел сквозь ресницы): круг белее белого, цвета боли.
Он отступил, пока не обнаружил именно тот момент, то место, в котором горизонт начинал выпрямляться.
Ну, прекрасно: не только не увидишь, но даже увидев, не дойдешь.
Вспомнилась ему древняя топологическая шутка: как поймать в клетку дикого льва? Войти в клетку, закрыться, спрятать ключ в карман, подождать, пока появится лев, после чего совершить инверсию относительно прутьев клетки: лев в клетке, мы снаружи.
Он поволокся к ближайшей роще. По дороге поранил пятку, а небо снова разделилось.
В роще, на поляне, над ручьем, стояли кони, а вокруг погасшего костра лежали постели Замойского и Анжелики: седла, одеяла.
Адам сел на том самом месте, откуда еще час назад наблюдал за спящей девушкой. Поглядывал, как отблески от солнца дрожат на кривизне металлического котелка; Анжелика попросила тот вымыть, не вымыл.
Что же произошло? Господи боже, что они с нами сделали?
Он обул не до конца просохшие ботинки и, направившись вдоль ручья тот шептал все так же серебристо, те же самые птицы вопили в зелени, вышел из рощи. Последние деревья здесь. Осталась воронка, словно от двухтонной бомбы, старая осыпь, на склоне которой уже росли трава и молодые кусты. Он спустился вниз. На дне собралась вода, насекомые звенели над неподвижной лужей. Начни он здесь копать Сколько два, три метра? Проткнул бы небо над ночным озером?
Так или иначе, но разрушения казались непропорционально малыми. Он помнил: зашло солнце, разверзлась земля, мир перевернулся вверх ногами. Как это возможно? В действительности же они вовсе не боги; просто владеют большим знанием и большими энергиями для домашнего использования. Анжелика сумела меня переучить. Что с того, что я не знаю? Даже к убогим данным следует применять те же самые правила логики.
А значит? (Над краем воронки показалась голова гиены, гиена зевнула, высунула язык.) А значит? Может это, несмотря ни на что, попросту не та роща? Ну нет, глупости, роща-то, по сути, всего одна, в действительности здесь никто ничего не копировал, было бы это таким же нарушением законов физики, что и perpetuum mobile. Это та же роща; и случилось то, что случилось.
Он вернулся на поляну. (Страшно болели мышцы, теперь он явственней ощущал измучившую его вены усталость.) Вернулся на поляну и снова засомневался. Кони лежали мертвыми, над гниющими трупами вились тучи громко жужжащих мух. При виде Замойского пять гиен приподняли головы. Доедали остатки мяса на грязных костях.
Он отогнал падальщиков длинной веткой. Те отступили лишь на границу зарослей. Адам поглядел на лошадей на то, что от них осталось. Отметил странный изгиб их хребтов, криво приподнятые головы, даже в посмертии выкрученные уздой, все так же привязанной к клену в метре над землей.
Кострище почти заросло. Ему пришлось присесть, чтобы отыскать в траве одеяла и остальные вещей. В заржавевшем котелке обитала семья жуков.
«Почему я ничего не заметил?» задумался он. Я шел этой дорогой дважды. Должен был обратить внимание.
С веткой, выставленной перед собой, он снова двинулся вдоль ручья к месту провала. Теперь шел весьма неторопливо, шаг за шагом, внимательно исследуя движения окружающей растительности, траектории кружения мошек и птиц, игру светотени на воде, листьях, коре, саму воду, наконец, как набегает, как разливается, с каким напором перескакивает через камешки. Ветку держал, словно лозоходец, сосредоточившись на малейших изменениях ее веса.
Различил Зону, когда поднялся ветер: везде вокруг трава легла к земле, и лишь в том месте слегка размылась картинка травы, словно стебли, каждый по отдельности, очень быстро завибрировали. Граница Зоны не была четкой, этот овал метров в десять, слева прилегающий к песчаному берегу ручья наиболее явственно виделся на границе, где вставали маленькие смерчики пыли и песка, бабочки молниеносно перемещались по совершенно небабочковым параболам, а трава клонилась широкими веерами в спокойном воздухе. Замойский, широко размахнувшись, швырнул ветку. Та зашебаршила, падая по резкой кривой в центр Зоны. На высоте метров двадцати ускорилась, чтобы рухнуть в траву, словно молния Замойский даже не сумел ее, падающую, различить: мелькнула перед глазами в вертикальном движении.