Что вам угодно, сударь? Не имею чести вас знать.
Старика отбрасывает в сторону, он густо краснеет, словно только что прилюдно получил пощёчину.
Помилуйте, Яков Григорьевич, мы же недавно познакомились у Льва Давидовича.
Слова повисают в воздухе. Ещё мгновение, и они вспыхнут огненными буквами, подобно пророчеству на пиру Валтасара. Теперь наступает черёд Якова отшатнуться. С той лишь разницей, что молодой человек, наоборот, бледнеет. Речь, разумеется, может идти только об одном Льве Давидовиче, но его Яков не видел больше года. А это значит
Провокация? Но чья, с какой целью? А вдруг это вернулось оно? Загадочное, необъяснимое, чему он так и не придумал названия, хотя сталкивался многократно. То, что мучило его долгие годы, но в последнее время за важными делами слегка подзабылось.
Началось всё ещё в перевернувшем вверх дном всю Россию семнадцатом.
Беспокойная память мгновенно отправляет Якова туда, куда он всегда стремился вернуться в город солнца, моря и каштанов, в пору бесшабашной юности и дерзких мечтаний.
Ноябрь 1917 г.Вот они каштаны, только их пожелтевшие пальчатые листья давно облетели, и аромат жареных плодов унесло ветром. А вот солнцем и морем даже не пахнет. Пахнет свежезамороженной рыбой, скользкой и противной, как этот уныло моросящий дождь. Что поделаешь, осень случается даже в Одессе.
Возле дома Навроцкого, что на Ланжероновской улице, напротив Оперного театра, стоит коренастый еврейский юноша в потёртом лапсердаке и с непокрытой головой. По этой привычке ходить без головного убора проще всего признать в нём Якова. Волосы промокли, струйки холодной воды медленно стекают за шиворот, но пухлые губы невольно растягиваются в улыбку. Он только что вышел из редакции газеты «Одесский листок» с гордостью в сердце и первым гонораром в кармане два рубля восемь копеек.
Но деньги ерунда. Куда важнее признание его таланта, исключительности. Ещё третьего дня Лёвка Швехвель потешался над ним:
Яша, дорогой! говорил этот босяк. Сделай мине приятно, прогуляйся по Ришельевской до кофейни Онипко. Кажется, у ней до сих пор не разбита витрина. Встань против неё, полюбуйся на своё отражение, а потом вернись и скажи откровенно: где ты там увидел поэта? Тебе не нравится работать у братьев Аврич, да боже ж мой, пойди и поработай у братьев Шаповаловых. Тоже почтенное занятие. А стишки сочинять я тебя умоляю.
Одно время Яков и вправду работал на фабрике братьев Аврич, а про налётчиков братьев Шаповаловых по городу ходило не меньше слухов, чем про самого Мишку Япончика. Попасть в одну из банд мечтала чуть ли не половина парней с Молдаванки, две трети Слободки и вся Пересыпь. Потому как ни на что другое, кроме выпить водки и помахать кулаками, они в этой жизни не способны. А у Якова поэтический дар. И это сказала не тётя Лея со Столбовой улицы, а редактор солидной газеты.
Ничего-то этот Лёвка не понимает! Яков не собирается соперничать ни с притчами царя Соломона, ни с псалмами царя Давида. Сейчас другое время, и нужны другие песни. Налётчиками нынче никого не удивишь. А вот стать певцом революции первым и, значит, лучшим это звучит гордо.
Размеренный цокот лошадиных копыт по мостовой неожиданно прерывается, и прямо перед Яковом останавливается пролётка. Четверо мужчин, наружностью напоминающих тех, о ком юный поэт только что думал, смотрят на него с откровенным неодобрением.
Яков отступает на шаг, оглядывается и понимает, что бежать некуда. Улица внезапно опустела, ворота соседних дворов закрыты.
Яшка, дрек мит фефер! кричит налётчик в кожаной куртке, из-за обшлага которой выглядывает рукоять маузера. Мы полгорода проехали, все шалманы обошли, а он театр собрался смотреть. Садись скорей, Япончик ждать не любит.
Справившись с испугом, Яков вспоминает, как Лёвка однажды на Привозе показал на этого человека и назвал его Меером Зайдером из банды Япончика. А потом начал хвастаться, что знаком со многими налётчиками. Яков тогда решил, что Лёвка по обыкновению привирает.
Выходит, что зря. Не только знаком, а ещё и замолвил словечко за товарища. Иначе с чего бы вдруг Меер его позвал? И куда позвал-то?
Я я сейчас, бормочет Яков и запрыгивает в пролётку.
Очухался, уже беззлобно ворчит Меер и вдруг снова хмурится. А ствол твой где? У девочек позабыл?
Его спутники дружно гогочут. Яков смущённо молчит, как будто он и вправду обязан ходить по городу с оружием и ждать, когда его позовут на дело.
Ладно, держи! Меер протягивает ему тяжёлый наган, а потом небрежно сплёвывает на тротуар. Но шоб это у меня в последний раз.
Яков благодарно кивает. А пролётка уже мчит его к родной Молдаванке. Но молодой человек не смотрит по сторонам, занятый новым волнующим ощущением зажатого в руке боевого оружия. Не замечает, как в хвост пролётки пристраивается ещё одна, а за ней запряжённая парой чубарых кляч телега.
Караван останавливается на Дальницкой улице возле длинного бревенчатого сарая, в котором нетрудно распознать склад. Одетый в чёрное пальто коренастый брюнет с жёсткими усиками и бульдожьим лицом командует налётчиками. Через мгновение все разбегаются в разные стороны, только Меер на ходу легонько подталкивает Якова в спину: