Рыбаков признавался, что повесть «Мотылек и свеча» ранний, двадцатилетней давности вариант нынешних «Воды и корабликов» родился из впечатления от романа Альфреда Вестера «Человек без лица». Там в нормальном мире существовала группа эсперов-телепатов, для которых окружающие были прозрачны и понятны, тогда как они сами оставались полностью закрытыми. А если наоборот? Если единственный обычный человек в мире телепатов? Он прозрачен для всех, тогда как они для него тайны, каждая за семью печатями Разумеется, потом в повести появилось и многое другое, я веду речь лишь о первотолчке.
Точно так же первичным импульсом для «Доверия» послужил роман Владимира Михайлова «Дверь с той стороны». Причем, как и в первом случае, Рыбаков вывернул его исходную ситуацию наизнанку. А повесть «Достоин свободы» вернее, первоначальный ее вариант, называвшийся «Самый последний убийца» родилась как продолжение лемовского «Соляриса», в ней даже действовали поначалу те же Кельвин, Сарториус и Снаут. Правда, этот случай посложнее, так как к впечатлениям от романа Лема добавились и мысли, родившиеся при чтении кларковской «Большой глубины». А рассказ «Пробный шар» явился на свет в качестве контроверзы моей новелле «Могильщик»
Подчеркиваю, речь ни в коем случае не о подражании, не о заимствовании, не о пении с чужого голоса. Просто каждый раз возникали какие-то новые взаимодействия внутри того идеального мира, о котором я только что упоминал. И в этом смысле Рыбаков писатель как раз глубоко традиционный и глубоко русский, поскольку именно нашей отечественной литературной традиции подобное отношение было свойственно издавна. Если сомневаетесь приглядитесь повнимательнее к пушкинскому творчеству (более поздних примеров не стану приводить).
Не менее любопытно было бы поразбираться и с собственно фантастическими идеями Рыбакова, весьма ценимыми поборниками «твердой НФ». А особенно с его социальными концепциями.
Вот лишь один пример. Как я уже говорил, идея нехватки животных белков, всех этих бесчисленных бифштексов, лангетов и отбивных, появилась в повести «Достоин свободы» под впечатлением «Большой глубины» Артура Кларка, буддистских воззрений Маханаяке Тхеро. В середине семидесятых, когда создавался первый вариант рыбаковской повести, сама эта мысль казалось достаточно условно-отвлеченной. Чисто теоретическая нравственная концепция. Никто из нас не помышлял еще о недавнем отечественном дефиците продовольствия, емким символом которого стала тогда колбаса. Но даже это лишь некое весьма локальное явление. А вот в общечеловеческих масштабах мы пришли ныне к пониманию жестокой правды теории Мальтуса, которой пока что человечеству нечего противопоставить. И получается, что интуитивно Рыбаков оказался куда прозорливее нас, грешных, не увидев, но ощутив актуальность проблемы без малого двадцать лет назад
Что ж, остается надеяться: нынешняя статья не последний разговор о рыбаковском творчестве, и выпадет еще на мою долю возможность порассуждать о том, что и как пишет Вячеслав Рыбаков. Ибо не сказанного остается заметно больше, чем того, чему нашлось место на лежащих перед вами страницах.
Но все же почему я назвал литературную генерацию, к которой принадлежит Вячеслав Рыбаков, «растерянным поколением»? Ведь все они каждый по-своему решают поставленные перед собой художественные задачи, и решают, как правило, интересно и успешно.
Попытаюсь объяснить.
Давайте взглянем с птичьего полета.
Действительность развитого социализма обманула дважды: сперва, предавая детскую мечту, обернулась она извращением ценностей, и не снившимся никаким оруэллам, а потом, когда глаз вроде бы научился уже постигать в ее хитросплетениях скрытый смысл и оставалось лишь произнести классическое: «Маска, я тебя знаю!» вдруг грянула оземь и рассыпалась во прах. Но и восставший из этого праха феникс постперестроечной реальности оказался не менее фальшивым. И выяснилось, что ни в той, ни в другой не сыскать взгляду подлинных, объективных ориентиров. Когда вместо очевидной и логичной, сколь бы сложной она при этом ни была, картины мира отвратительного или прекрасного, все равно перед взором лишь клубится туман, а вместо определенности пейзажа сменяются на горизонте перетекающие друг в друга образы фата-морганы, не растеряться трудно. Перед лицом непреходящей изменчивости ложноправд поневоле перестаешь ощущать себя венцом творения, и даже твердая почва начинает колебаться под ногами.
Потому-то многие представители поколения, о котором идет речь, ограниченного с одной стороны генерацией шестидесятых, а с другой молодыми, так часто создают антиутопии (дистопии тож), стремясь поставить на всем нашем обществе, на всей человеческой цивилизации жирный крест, ибо намного проще перечеркнуть всю картину, нежели отделить реальность от миража. Иные из них почитают адекватным действительности лишь абсурд; другие уходят в изящные дебри постмодернизма; третьи углубляются в формальные изыскания, ставя во главу угла эстетические концепции. Причем все эти эксперименты чрезвычайно интересны. Ведь неочевидность картины мира, если разобраться для всякого писателя дар Божий. Судите сами: о паровозе, скажем, можно в лучшем случае написать интересную статью, тогда как о пышущем жаром Железном Коне, мчащем сквозь мир и влекущем мир за собой, слагались поэмы и песни