Они все, все чего-то хотят от меня, но я им не нужен, никому не нужен. Они приходят ко мне, чтобы я им перевел что-то, какие-то их идиотские письмишки, завещания, прошения, объявления для газетных листков. Крестьяне. Купцы. Мастеровые. Сомнительного благородства господа и их слуги. Они такие разные, у них разные носы, уши, губы, волосы. Кто-то из них умнее, кто-то глупее. Кто-то весь пропах кислым вином. От кого-то отвратительно песет духами, от кого-то — потом. Или потом вперемешку с духами и кислым вином. Они смотрят на меня заплывшими глазками, дотрагиваются до меня своими липкими ладонями. До чего я ненавижу эту лавчонку! Вы спросите: зачем же я там работаю? Я вам отвечу: хочу заработать достаточно денег, чтобы удалиться от дел и заняться ботаникой и селекцией — выводить новые сорта цветов и трав, наблюдать за ними. — Тробан перевел дух и заговорил снова, с еще большим жаром: — А дома… Дома не лучше. Моих средств не хватает даже на то, чтобы купить половину сарая, потому я снимаю комнату в трущобах, насквозь воняющих прогорклым маслом и гнилой морковью. И вы думаете, там я могу насладиться одиночеством? Держите карман шире! По утрам меня будят молочницы. Их грубые, крикливые голоса, дребезжание бидонов связаны у меня с самыми ужасными минутами минутами, когда уходит сон. Ночами мне не дают уснуть вопли гуляк и подзаборных шлюх. А еще есть дети! Вечно орущие младенцы! Невыносимые подростки! На моем этаже живут две большие семьи. И если я ненавижу кого-то сильнее, чем молочниц, подзаборных шлюх и липких клиентов с прошениями, так это детей. Визгливые, невоспитанные, неугомонные создания! От них никуда не денешься, не скроешься…
Из его глаз потекли слезы.
— Я хочу быть один, понимаете? Один! Спокойно изучать жизнь растений. Неужели это так много?! Чтобы никто не стоял у меня за спиной, когда я читаю, пишу или просто размышляю. Чтобы никто не совал свой любопытный нос в мои бумаги! Чтобы никто не глазел на меня — равнодушно, с усмешкой или гадливой жалостью. — Голос Присса понизился до едва различимого шепота. — Никто-никто. Никогда.
Он тихо положил голову на руки, и веки его смежились.
— Спит, — прокомментировала Риль и без того очевидный факт. — Утомился, бедный.
Юмазис заворожено рассматривал вздрагивающего во сне человека:
— Какой типаж! Ристагов штопор! Какой изумительный псих!
Почему сразу псих? Он просто больной и несчастный.
— Вот именно. Больной и несчастный псих. И от нас требуется его осчастливить. — Юмазис назидательно погрозил пальцем куда-то в пустоту. — А то главный колдодурень никогда не позволит нам побывать в Грозе.
Риль механически потянулась к не тронутой Тробаном белой булке и принялась отщипывать от нее кусочки.
— Какая пустыня самая большая — Заюльская? — заговорила она, обращаясь больше к самой себе. — И погодные условия подходящие — перепады температур, пылевые бураны. Народ там особо не шляется, тем более в центральной части. Что, Юз, осилишь телепортацию? Или караван придется нанимать?
— Идея, конечно, свежая. А он там копыта не откинет?
— Надо сделать так, чтобы не откинул. — Она задумалась. — Маленький оазис с родником. Цветник, огородик. Кое-какая живность.
— Обширный винный погреб, книги по ботанике, — серьезно поддакнул Юмазис— Вообще-то неплохо бы у самого Присса спросить, что ему может понадобиться.
Оба хмуро посмотрели на письмоводителя:
— И спросим. Непременно спросим…
Блеяние переходивших через большак коз вывело Баулика из прострации, и он снова услышал спокойный голос Риль.
— Конечно, все оказалось совсем не так просто, как мы думали. На создание оазиса ушло около года напряженного труда. Увидев свой новый дом — двухэтажный, добротный, красного кирпича, — Присс обрадовался как ребенок.