Ты воруешь? спросил я Сашу.
Не я, а старший приказчик, объяснил он мне строго, я только помогаю ему. Он говорит услужи! Я должен слушаться, а то он мне пакость устроит. Хозяин! Он сам вчерашний приказчик, он всё понимает. А ты молчи!
Говоря, он смотрел в зеркало и поправлял галстук теми же движениями неестественно растопыренных пальцев, как это делал старший приказчик. Он неутомимо показывал мне своё старшинство и власть надо мною, кричал на меня басом, а приказывая мне, вытягивал руку вперёд отталкивающим жестом. Я был выше его и сильнее, но костляв и неуклюж, а он плотненький, мягкий и масляный. В сюртуке и брюках навыпуск он казался мне важным, солидным, но было в нём что-то неприятное, смешное. Он ненавидел кухарку, бабу странную, нельзя было понять, добрая она или злая.
Лучше всего на свете люблю я бои, говорила она, широко открыв чёрные, горячие глаза. Мне всё едино, какой бой: петухи ли дерутся, собаки ли, мужики мне это всё едино!
И если на дворе дрались петухи или голуби, она, бросив работу, наблюдала за дракою до конца её, глядя в окно, глухая, немая. По вечерам она говорила мне и Саше:
Что вы, ребятишки, зря сидите, подрались бы лучше!
Саша сердится:
Я тебе, дуре, не ребятишка, а второй приказчик!
Ну, этого я не вижу. Для меня, покуда не женат, ребёнок!
Дура, дурья голова
Бес умён, да его бог не любит.
Её поговорки особенно раздражали Сашу, он дразнил её, а она, презрительно скосив на него глаза, говорила:
Эх ты, таракан, богова ошибка!
Не однажды он уговаривал меня намазать ей, сонной, лицо ваксой или сажей, натыкать в её подушку булавок или как-нибудь иначе "подшутить" над ней, но я боялся кухарки, да и спала она чутко, часто просыпаясь; проснётся, зажжёт лампу и сидит на кровати, глядя куда-то в угол. Иногда она приходила ко мне за печку и, разбудив меня, просила хрипло:
Не спится мне, Лексейка, боязно чего-то, поговори-ка ты со мной.
Сквозь сон я что-то рассказывал ей, а она сидела молча и покачивалась. Мне казалось, что горячее тело её пахнет воском и ладаном и что она скоро умрёт. Может быть, даже сейчас вот ткнётся лицом в пол и умрёт. Со страха я начинал говорить громко, но она останавливала меня:
Шш! А то сволочи проснутся, подумают про тебя, что ты любовник мой
Сидела она около меня всегда в одной позе: согнувшись, сунув кисти рук между колен, сжимая их острыми костями ног. Грудей у неё не было, и даже сквозь толстую холстину рубахи проступали рёбра, точно обручи на рассохшейся бочке. Сидит долго молча и вдруг прошепчет:
Хоть умереть бы, что ли, такая всё тоска
Или спросит кого-то:
Вот и дожила ну?
Спи! говорила она, прерывая меня на полуслове, разгибалась и, серая, таяла бесшумно в темноте кухни.
Ведьма! звал её Саша за глаза.
Я предложил ему:
А ты в глаза скажи ей это!
Думаешь, побоюсь?
Но тотчас же сморщился, говоря:
Нет, в глаза не скажу! Может, она вправду ведьма
Относясь ко всем пренебрежительно и сердито, она и мне ни в чём не мирволила, дёрнет меня за ногу в шесть часов утра и кричит:
Буде дрыхнуть-то! Тащи дров! Ставь самовар! Чисти картошку!..
Просыпался Саша и ныл:
Что ты орёшь? Я хозяину скажу, спать нельзя
Быстро передвигая по кухне свои сухие кости, она сверкала в его сторону воспалёнными бессонницей глазами:
У, богова ошибка! Был бы ты мне пасынок, я бы тебя ощипала.
Проклятая, ругался Саша и по дороге в магазин внушал мне: Надо сделать, чтоб её прогнали. Надо, незаметно, соли во всё подбавлять, если у неё всё будет пересолено, прогонят её. А то керосину! Ты чего зеваешь?
А ты?
Он сердито фыркнул:
Трус!
Кухарка умерла на наших глазах: наклонилась, чтобы поднять самовар, и вдруг села на пол, точно кто-то толкнул её в грудь, потом молча свалилась на бок, вытягивая руки вперёд, а изо рта у нее потекла кровь.
Мы оба тотчас поняли, что она умерла, но, стиснутые испугом, долго смотрели на неё, не в силах слова сказать. Наконец Саша стремглав бросился вон из кухни, а я, не зная, что делать, прижался у окна, на свету. Пришёл хозяин, озабоченно присел на корточки, пощупал лицо кухарки пальцем, сказал:
Действительно умерла Что такое?
И стал креститься в угол, на маленький образок Николы Чудотворца, а помолившись, скомандовал в сени:
Каширин, беги, объяви полиции!
Пришёл полицейский, потоптался, получил на чай, ушёл; потом снова явился, а с ним ломовой извозчик; они взяли кухарку за ноги, за голову и унесли её на улицу. Заглянула из сеней хозяйка, приказала мне:
Вымой пол!
А хозяин сказал:
Хорошо, что она вечером померла
Я не понял, почему это хорошо. Когда ложились спать, Саша сказал мне необычно кротко:
Не гаси лампу!
Боишься?
Он закутал голову одеялом и долго лежал молча. Ночь была тихая, словно прислушивалась к чему-то, чего-то ждала, а мне казалось, что вот в следующую секунду ударят в колокол и вдруг все в городе забегают, закричат в великом смятении страха.
Саша высунул нос из-под одеяла и предложил тихонько:
Давай ляжем на печи, рядом?
Жарко на печи.
Помолчав, он сказал:
Как она сразу, а? Вот тебе и ведьма Не могу уснуть
И я не могу.
Он стал рассказывать о покойниках, как они, выходя из могил, бродят до полуночи по городу, ищут, где жили, где у них остались родные.